Дверь в лето (сборник)
Шрифт:
Это меня не беспокоило. Я начал изучать ее устройство, совершенно уверенный в том, что если один инженер смог придумать механизм, то другой все непременно может его разгадать. Но тут дверь снова открылась и на пороге появился мужчина.
— Доброе утро, — сказал он. — Я — доктор Альбрехт.
Одет он был, словно негритянский ряженый в сочельник, но непринужденные манеры и усталые глаза были столь убедительно профессиональны, что я сразу поверил ему.
— Доброе утро, доктор. Я хотел бы получить свою одежду.
Он вошел в палату и дверь позади него
— Угощайтесь.
— Гм, нет, спасибо.
— Возьмите. Одна сигарета вам не повредит.
Я помотал головой. Раньше я не мог работать, если рядом не было полной сигаретницы, пепельницы, полные окурков, и подпалины на чертежной доске были непременным атрибутом творческого процесса. А теперь от одного вида дыма я ощутил легкую дурноту и удивился: неужели анабиоз излечил меня от привычки к никотину?
— Нет, не хочу, спасибо.
— Как знаете… Мистер Дэвис, я шесть лет здесь работаю. Моя специальность — гипнология, воскрешение и все такое прочее. За это время восемь тысяч семьдесят три пациента вернулись с моей помощью из гипотермии к нормальной жизни — стало быть, вы — восемь тысяч семьдесят четвертый. Все проснувшиеся ведут себя странно, я имею в виду для постороннего человека, а не для меня. Некоторые из них не желают просыпаться и кричат на меня, когда я пытаюсь их разбудить. Часть из них и в самом деле снова ложится в анабиоз, но это уже не моя забота. Некоторые, осознав, что билет у них был только в один конец и возврата нет, начинают точить слезу. А некоторые, вроде вас, требуют одежду и хотят, не медля ни минуты, выйти на улицу.
— Ну? А почему бы нет? Что я — заключенный?
— Вовсе нет. Правда, покрой вашей одежды устарел, но это уж ваше дело. А пока ее принесут, вы, может быть, расскажете, что это у вас за неотложное дело, которое не может подождать ни минуты… после того, как прождало тридцать лет? Именно столько времени вы были в гипотермии — тридцать лет. Это в самом деле так срочно? Или можно подождать до вечера? Или даже до завтра?
Я начал было бормотать, что это крайне и чертовски срочно, но вскоре одумался и примолк.
— Возможно, это не так уж срочно.
— Тогда сделайте мне одолжение, возвращайтесь в постель Позвольте мне осмотреть вас, съешьте завтрак и поговорите ее мною, прежде чем рванете на все четыре стороны. Может быть я смогу подсказать вам, в какую сторону лучше рвануть.
— Гм, ладно, доктор. Извините за беспокойство.
Я забрался в постель. Мне стало хорошо — оказалось, я изрядно устал.
— Не спешите. Вы еще увидите, какими мы стали. Здесь же, прямо на потолке.
Он поправил на мне одеяло, потом наклонился к тумбочке и сказал:
— Доктор Альбрехт в Семнадцатой. Немедленно велите дежурному доставить сюда завтрак… гм… меню — четыре-минус.
Потом обернулся ко мне.
— Повернитесь на живот и снимите пижаму. Я хочу пощупать ваши ребра. Пока я буду вас осматривать,
Я попробовал размышлять, пока он тыкал мне в бока какой-то штукой, похожей на слуховой аппарат-недомерок. Если это был стетоскоп, то он был ничем не лучше прежних — такой же холодный и твердый.
О чем прикажете спрашивать, проснувшись от тридцатилетнего сна? Добрались ли они до звезд? Кто теперь делает политику? Заучились ли выращивать детей в колбах?
— А что, док, в фойе кинотеатров все еще стоят машины для попкорна? [21]
— Вчера еще стояли. Я давно ими не пользуюсь. Кстати, сейчас говорят не “кино”, а “тактил”.
— Вот как? А почему?
— А вы попробуйте разок. Сами поймете. Только крепче держитесь за подлокотники; это совсем не то, к чему вы привыкли. Видите ли, мистер Девис, с проблемой объяснения терминов мы встречаемся каждый день и давно к этому привыкли. С каждым годом наш словарь изрядно пополняется и в смысле истории и в смысле культуры. Это совершенно необходимо, ибо дезориентация ведет к культурному шоку. Раньше этому не придавали значения.
21
Попкорн — воздушная кукуруза. В современных зарубежных кинотеатрах стоят автоматы, готовящие и продающие попкорн.
— Гм, пожалуй, так.
— Точно так. Особенно в вашем случае. Тридцать лет.
— А тридцать лет — это максимум?
— И да и нет. Самый длительный срок — тридцать пять лет. Это один из первых клиентов — он был охлажден в декабре 1965 года. Среди тех, кого я оживил, вы — рекордсмен. Но сейчас у нас есть клиенты с договорным сроком на полтораста лет. В ваши времена о гипотермии знали довольно мало и, честно говоря, им не следовало договариваться с вами на тридцать лет. Им здорово повезло, что вы остались живы. Да и вам тоже.
— В самом деле?
— В самом деле. Повернитесь на спину, — он снова начал тыкать и щупать меня, потом продолжил. — Теперь мы знаем достаточно. Я берусь заморозить человека хоть на тысячу лет, если бы кто-нибудь взялся финансировать такой опыт… продержать его с год при температуре, в которой пребывали вы, а потом резко охладить градусов до двухсот. И он будет жить. Я уверен. А теперь давайте проверим ваши рефлексы.
Все, что сказал доктор, мало меня развеселило.
— Сядьте и положите ногу на ногу, — продолжал он. — Современным языком вы овладеете без особых трудов. Конечно, сейчас я говорил с вами на языке 1970 года. Я до некоторой степени горжусь тем, что могу говорить на языке любого года. Все это я изучил под гипнозом. Что до вас, то вы будете говорить по-современному, самое большее через неделю. В сущности, вы лишь увеличите свой словарный запас.
Я подметил, что он раза четыре употребил слова, которых в 1970 году не знали или вкладывали в них другой смысл, но счел нетактичным говорить ему об этом.