Дверь в преисподнюю
Шрифт:
— Похоже, дерево внутри пропитали каким-то ароматическим веществом, — принюхавшись, отметил Серапионыч и добавил не совсем благозвучное слово по-латыни, смысл которого не уловил никто, разве что доктор Белогорский.
Все взоры устремились на таинственный ларец. Надя раскрыла крышку шире, и ее лицо озарилось неподдельным разочарованием. Вместо золота и брильянтов ларец был до краев наполнен какими-то пожелтевшими бумагами, наподобие тех, что находились в «кладоискательской» папке от Федора Иваныча.
— Вот вам и сокровища баронов Покровских, — развела руками Чаликова.
Однако Иван Покровский, похоже, совсем не был расстроен, скорее наоборот:
— Должно
— O, да тут стихи! — воскликнул Дубов, разглядывая верхнюю бумагу.
— Замечательно! — обрадовался Покровский. — Значит, мой пращур тоже был поэтом. A для любого поэта его стихи — главное сокровище.
— Да нет, это, кажется, не его, — покачал головой Василий. — Тут какое-то «Послание барону Покровскому». И Дубов медленно, с трудом разбирая мелкий почерк, зачитал:
— Прими сей череп, Савва, онТебе принадлежит по праву.Тебе поведаю, барон,Его готическую славу…— Где-то я это слышала, — покачала головой Чаликова.
— A, ну вот, пожалуйста, — Дубов зачитал текст, записанный на первом листе «Послания» другим почерком, круглым и разборчивым: — «Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Продал мне это послание за триста рублей, а сам перепосвятил его барону Дельвигу и опубликовал!».
— Это что, автограф Александра Сергеевича?! — воскликнул Покровский и бережно, будто дитя, взяв верхний листок, принялся благоговейно его разглядывать.
— И, похоже, не единственный, — Дубов отложил «Послание» в сторону и взял следующий листок, исписанный одним пушкинским почерком: — «Любезнейший барон Савва Лукич! Прости великодушно, что сыграл с тобой столь нехорошую шутку. Но в знак слабого утешения прими от меня эту скромную безделицу. Твой вечно должник А.Пушкин». Тут еще и стихи, — добавил Василий Николаевич.
— Позвольте мне. — Иван Покровский слегка трясущимися руками взял листок и дрожащим голосом прочел:
— Поэт в порыве вдохновеньяСтихи прекрасные творит,Но голос внутренний сомненьяЕму иное говорит:«O чем хлопочете, поэты,Творцы прелестных небылиц?Что ваши оды и сонеты? —Их унесут быстрины ЛетыСтепных резвее кобылиц». — O смолкни, смолкни, дух сомненья,Оставь меня, жестокий глас!Пускай забудутся творенья —Зато минута вдохновеньяДороже вечности для нас!— Так это что — неизданные стихи Пушкина? — воскликнула Чаликова.
— A старый барон, выходит, был не таким уж бараном, — как бы про себя проговорила баронесса фон Ачкасофф.
— Нет, ну почему же, не только Пушкина, — заметил Дубов, продолжавший перебирать бумаги. — Вот стихотворение Тютчева. — И детектив с выражением зачитал:
— В ночи, сквозь ветер и пургу,Сияла свечка на снегу.На небе — ни луны, ни звезд,Лишь— Гениально, — развел руками Серапионыч. — Если бы я был поэтом, то только так бы и писал. — Ну и что там еще?
Василий извлек из ларца незапечатанный конверт, и на стол выпали несколько исписанных листков, а следом за ними — обломок некогда круглого металлического медальона, украшенного не то восточным узором, не то какими-то непонятными письменами.
— Кажется, тут по-немецки, — сказал детектив, имея в виду, разумеется, не медальон, а верхний листок. — Похоже на стихи. А, вот и по-русски. — «Это стихотворение великого Гете мне подарил его друг и сподвижник Эдуард Фридрихович Херклафф, когда гостил в Покровских Воротах в 1829 году. Моей супруге Наталье Кирилловне он преподнес сей медальон, непонятным образом расколовшийся надвое накануне ее бесследного исчезновения…»
«Значит, госпожа Хелена не врала, говоря об исчезновении супруги Саввы Лукича, — отметила Чаликова. — Но неужели этот негодяй Херклафф съел и Наталью Кирилловну? А что, с него станется».
Василий перевернул листок и прочел:
— И всхлюпывают гады на болоте,И жабы мечутся в бузе,И мухомор расцвел к весне,И выполз уж; уж весь в охотеНа головастиков и на ужих,И на своих, и на чужих,Но можно и пиявку;А в тине мечут уж икру —Видать, совсем невмоготу;По головам, по брюхам, в давку. Но аист, страж морали, тут как тутИ по горячим головенкам тюк, тюк, тюк.Мораль и жабе здесь ясна:В икрометаньи тишина нужна!— Недурно, — проговорил Серапионыч. — Похоже на Маяковского.
— Помилуйте, доктор, ведь Маяковский жил много позже! — воскликнул инспектор Лиственицын. — Так скорее уж мог бы написать Александр Полежаев…
— «Это стихотворение Гете, которое переложил на русский язык мой крепостной толмач и виршеплет Ивашка Хромой», — вместо ответа зачитал Дубов. — «Выполняя последнее пожелание Натальи Кирилловны, я даровал Ивашке и его семье вольную и право в дальнейшем именоваться Покровским, буде он сам того пожелает».
Василий переглянулся с Надеждой и незаметно сунул обломок медальона себе в карман. Никто этого даже не заметил, так как все ожидали новых чудес из ларца.
— Василий Николаевич, что там еще? — нетерпеливо проговорил доктор.
— Лермонтов, — с готовностью откликнулся Василий Николаевич. — Приобретено в 1838 году в счет уплаты карточного долга:
— Я умирал вдали друзей,В одном из дальних мест.Был над могилою моейПоставлен белый крест.