Дверь
Шрифт:
– Чего?
– Стенолазовой.
– Ну, триста.
– Мало. А тосты можешь?
– Могу. Аркашка у меня акын.
– Вспомни, будь другом.
– Один джигит стоит на одной высокой горе. На другой высокой горе стоит одна красивая женщина. Можно сказать, большая красавица. Слышит красавица, что джигит ее настоятельно просит. Собралась она и пошла. Спустилась с крутой горы, перешла долину, дикие леса, бурные реки, топкие болота, залезла на крутую высокую гору к джигиту. Спрашивает: "Зачем звал?" - "Зачем звал, теперь не надо. Так долго шла". Так выпьем за то, чтобы
– Саша, иди ко мне в замы, будешь на банкетах тосты произносить. Я сопьюсь. А ты мужик крепкий, вон как меня за горло схватил - говоришь, оклад тебе?
– Оклад и сотню в долг, - твердым голосом сказал Петров.
Уходя, он обернулся в дверях и вдруг увидел своего ровесника-однокурсника - директора, уставшего до непрекращающейся изжоги, накачанного, как баллон, непрозрачным и нездоровым газом.
– Съездил бы ты в Баден-Баден. Вам, членам-корреспондентам, проще.
– Молчи, - прошептал директор.
– Спугнешь.
Директор дал Петрову сто рублей в долг и сорок рублей из директорского фонда на лечение.
Суммированных средств на красивую южную жизнь все равно не хватало. И пришлось бы Петрову униженно обращаться к Софье - мол, подкинь мужу на развлечение, но встретился ему на улице Кочегар в бархатном пиджаке.
Он стоял в украшенных коваными цветами и травами воротах Михайловского сада, задрав бороду будто бы для просушки. Ветер шевелил его седые всклокоченные волосы.
– Как, - спросил он, - боезапас?
– Психологический заряд есть. Финансового не хватает.
– На, - сказал Кочегар. Вытащил из кармана три сотни, подул на них, подышал, словно они были птенцы.
– Только бы в радость. Хорошее слово радость.
В аэропорту на подземной самоходной переправе к самолетным стоянкам Петрову показалось, что мимо него в обратную сторону, отделенная перегородкой, проехала Зина.
Он закричал:
– Зина! Это я, Петров!
Но женщина оказалась чужой.
В Одессе у Плошкина было хорошо, свободно. По квартире ходили в трусах. Пили и ели из холодильника. Плошкин пел. Потом приехал из Киева папаша Женькиной жены, молодой длинноногой Ольги, крашенной по устойчивой одесской моде в блондинку. Папаша был младше Плошкина, младше Петрова. Он не знал, как себя вести с ними, называл их "отроки" и в ожидании грубости с их стороны томился - даже загорал с зеленым оттенком.
Дня через три Петров сказал Женьке:
– Старик, я поехал. Папаша худеет. И его пожалеть надо.
А Женька ответил:
– Ты погодь. Ты меня за кого держишь? Чтобы я отпустил тебя на берега Невы всего в конопушках? Вот тебе путевка в одесский Дом творчества Литфонда. Там отдыхают писатели и поэты. А также артистки. Там ты станешь как шоколадка.
– Женька работал оператором на киностудии.
Услыхав про артисток, Ольгин папаша побежал бриться.
– Может быть, лучше я поеду? У меня накоплено. И отпускные. При артистках с пустым карманом нехорошо. Тим-пим, тим-пим...
– запел он, как бы касаясь чего-то хрустального.
Но Ольга его пресекла - послала с дочкой Ленкой на карусели.
– Купидон - артистки ему понадобились.
Петров
Благодаря этим обстоятельствам и сидел сейчас Петров на щебенчатом желтом пляже, слушал шорохи моря и негромкие на жаре песни кассетников, смотрел на писателей, называвших друг друга: "Иванович", "Степанович", "Тарасович" - народно, как будто все были конюхами. На их толстых жен и внучат смотрел, на актрис, прятавших свою плоть от солнца, - вдруг позовут сыграть "белую", - и пил пиво. И думал: "Плывет по Босфору пароход, похожий на клавесин. Со всех сторон Турция. Турки на берегу лопочут: "А-ла-ла. А-ла-ла. Нет ли у вас игральных карт?"
– Чего?
– спросил Петров, вздрогнув. Перед ним стояла девушка, широкобедрая, с крепкими ногами и высокой ровной шеей. К ногам и животу ее налипли мелкие острые камушки. Блондинка. Некрашеная. Просто выгоревшая до белизны.
– Нет ли у вас, извините, игральных карт?
– спросила она.
– Нету карт, - сказал Петров.
– Пиво есть.
– И подумал: "Не одесситка. Одесситка обязательно сказала бы мне - "мужчина". Примерно так: "Извините, мужчина, у вас игральные карты есть или нет?"" Петров засмеялся.
– Ничего смешного.
– Девушка отряхнула с живота мелкие камушки.
– Я думала, у вас карты есть. Вы располагающий. Мы бы компанию собрали. Скучно.
– Садись пиво пить, - сказал ей Петров.
– Положи мокрое полотенце на голову.
– Если бы из стакана, а так...
– Девушка села. Стала пить пиво так. Почему вы называете меня на "ты"?
– спросила она.
А Петров не знал почему. После посещения "шведского стола" он ко всем обращался на "ты", как если бы все люди были деревья. Он поймал себя на том, что разговаривает с дикторами телевидения и политическими обозревателями, и тоже на "ты", и называет их "мусями". И кричит вслед мотоциклистам: "Психи скоропостижные!" И ему весело. И грустно. Очень грустно.
А грустным людям он советует закручивать вокруг себя биополе в спиральную сферу и сжимать ее и разжимать, чтобы она меняла цвет, отвлекает и бодрит.
Этот феномен Петров определил как признак необратимого старения вседозволенность. Но такой приговор не поверг Петрова в уныние. А вопрос девушкин насторожил: "Неужели глупая?" Петров пригляделся к ней. На ее лице отражалась старательная работа памяти.
– Нет, - наконец сказала она.
– Не припомню. Может, и знакомились, но, извините, в голом виде люди очень меняются.
Девушку звали Люба. Она была из Челябинска. Приехала в Одессу учиться. Одесса ей очень понравилась, и теперь Люба думала, как бы ей остаться в Одессе и выйти замуж за моряка.
Толстые писатели с красными икрами и круглыми мягкими плечами падали в море с невысоких мостков. Их жены предпочитали томаты и виноград.
А вокруг Петрова и девушки Любы скакал тощий парень с блокнотом. Он остро взглядывал на Петрова, размашисто рисовал в блокноте, менял место, и все повторялось.
"Господи, - подумал Петров.
– Зачем же, действительно, пиво возить из Египта?"