Двери, всегда закрытые настежь
Шрифт:
– Да!
Одноглазый с сомнением посмотрел на меня и, пробормотав невнятно себе под нос что-то вроде: «Боже мой, что я делаю», сказал мне:
– Молодец. Я в тебе не сомневался. (и опять пробурчал себе под нос: «У меня просто нет другого выбора») Сейчас я произнесу слово… я произнесу его один раз… хорошо запомни его… но никогда… Слышишь? Никогда не произноси его вслух… до тех пор, пока не настанет время. Ты поймешь, когда оно придет. Слово это – страшная сила. Возможно, оно сможет тебе помочь.
– Я понимаю!
– Ох, боюсь, нет… но обязательно поймешь со временем…
С этими словами он что-то вложил мне в руку и, не дав рассмотреть, что это, повязал мне на глаза какую-то тряпку.
– Закрой глаза, запомни слово и ничему не удивляйся, что бы потом ни произошло.
Затем раздался низкий, вибрирующий гул… вспыхнул ослепительный свет, обжигавший сетчатку даже сквозь закрытые веки и плотную тряпку, и раздалось Слово.
А потом… потом я, кажется, снова потерял сознание.
Глава 5. Костя
В больничной палате царила неимоверная скука.
Я уже физически просто не мог соблюдать постельный режим. Под пижамой все тело чесалось и требовало выпустить его на волю, то есть облачившись в футболку, кеды и шорты, бежать из этих белых стен, куда глаза глядят… да вот… хотя бы на берег речки.
Расплющив нос об оконное стекло, я наблюдал, как мимо прошла стайка ребятишек с удочками, весело галдя и по очереди пиная пустую жестянку.
На меня снова обрушилось вселенское уныние и тоска. Если бы не слово, которое я дал матери, то давно бы уже убежал на речку даже в пижаме и больничных тапочках.
Но, вспомнив ее лицо в тот день, сразу отбрасывал подобные мысли. Лицо матери тогда было, как две капли воды, похоже на тети Зоино… опухшее, с красными безумными глазами…
Всегда аккуратно уложенная прическа висела какими-то неопрятными ведьмовскими космами… Но самое страшное было то, что она как будто немного тронулась рассудком в тот день. Постоянно повторяла одно и тоже: «Тебе не больно, сынок?… Не больно?.. Скажи, где болит?»
Она не слышала моих ответов и сжимала меня за плечи с такой силой, что на них потом остались синяки от ее пальцев. Потом ей сделали укол, и она немного успокоилась, но руку мою не выпускала и все блуждала диким взглядом по лицам окружающих.
В больнице я валялся уже третью неделю. Чувствовал я себя прекрасно как никогда и искренне не понимал какого лешего я здесь делаю.
Ко мне приходило много людей в белых халатах, накинутых поверх костюмов, задавали множество вопросов, подключали меня к каким-то странным приборам.
Я охотно отвечал, умело мешая правду и ложь, это у меня получалось так убедительно, что я и сам диву давался, откуда что взялось.
Медсестра Оксана потом мне проговорилась, что будто эти люди приезжали из самой Москвы.
Но, видимо, ничего интересного для себя они узнать так и не смогли, и скоро уехали вместе
Перед отъездом один из них, самый молодой (единственный, который всегда улыбался) вернул то, что дал мне Одноглазый. Говорят, я сжимал вещицу в кулаке с такой силой, что взрослые мужчины с трудом разогнули мои пальцы.
Это был всего лишь мой самодельный фонарик, утерянный мной во время того самого – позорного бегства с участка Одноглазого.
Немало не разочарованный этим обстоятельством, я швырнул его в прикроватную тумбочку и думать о нем забыл.
Мои воспоминания прервала хлопнувшая дверь.
– А ну ка… Нет, вы только смотрите-ка, кто к нам пришел, – противным голосом с идиотскими присюсюкиваниями начала медсестра Оксана. Ей Богу, дурочка… Что мне три годика, что ли, чтоб разговаривать со мной в такой манере? Я с неохотой повернулся и увидел стоящих в дверном проеме Костика, тетю Зою и маму на заднем плане.
Костик смущенно улыбался и молчал. Молчал и я, немного сбитый с толку его поведением, но, как говорила тетя Зоя, «радый» до безобразия!
Затянувшуюся паузу прервала все та же тетя Зоя, подтолкнув Костика ко мне со словами: «Ну обнимитесь же… Что вы стоите, как не родные?!» Костик подбежал ко мне, мы крепко обнялись, и он шепнул: «Привет, друг… рад тебя видеть…» А я в ответ просто разревелся, как девчонка.
Одноглазый сдержал свое слово – Костя вернулся.
Правда, очень скоро выяснилось, что он ничего не помнит. Нашли его на старом, построенном еще японцами полуразрушенном пирсе… Шел долгий, серый дождь. И вечно полупьяный «полусторож – полуспасатель» в будке возле пирса, наконец, обратил внимание на детскую фигурку, сидящую на кнехте неподвижно в течении нескольких часов.
Костя помнил всё до момента нашего расставания на окраине города. И потом – только с момента его обнаружения. Все остальное абсолютно стерлось из его памяти.
И я решил ничего ему не рассказывать, как и обещал Одноглазому. Это было трудно, но и я сдержал свое слово.
На этом моменте я, пожалуй, закончу описание начала этой долгой истории.
Всё, что произошло потом, вплоть до вчерашнего дня, вполне укладывается… вернее – ничем особенным не отличается от судеб остальных мальчишек, имевших неосторожность родиться в эпоху заката огромной империи.
Добавлю только, что место, где была хибарка Одноглазого, обнесли глухим бетонным забором с колючей проволокой поверх стен. Были ликвидированы все дачные участки, находившиеся в радиусе километра вокруг. Туда была подведена отдельная дорога, въезд на которую преграждал шлагбаум с вооруженной охраной из солдат Внутренних войск.
Это породило множество слухов, но потом люди привыкли и воспринимали это просто как данность. Мало ли таких сооружений в пограничной зоне. Если даже над городом на самой высокой сопке расположились три радара дальнего обнаружения видимых невооруженным глазом с любой точки города. Говорили, что оттуда наводили наш истребитель, сбивший тот самый злополучный Южнокорейский Боинг. Да и сам МиГ взлетал с военного аэродрома на юге нашей области.