Шрифт:
КОРЕПАНОВ АЛЕКСЕЙ
Двери закрываются
Поднял воротник повыше, сунул подбородок в шарф, чуть мокрый от снега, спрятал ладони в карманы - и так уютно сидеть, привалившись плечом к полузамерзшему трамвайному окну, и глаза закрываются сами собой, и приятно от мысли, что ехать еще долго.
А звонкий голос привычно объявляет остановки, и звучит традиционное: "Осторожно, двери закрываются", - и, бросив лениво взгляд в окно, видишь то замЕрзшие коробки доМов, то неприступные заводские заборы, а то - заскребут по стеклу
Разгон - остановка, промерзло хлопают трамвайные двери, кто-то входит, а кто-то выходит, холодом тянет по ногам - и вновь разгон. Стоп - светофор. Трамвай подрагивает от нетерпения, тихо разговаривают за спиной, смеются на задней площадке, щуршат газетой - и опять с легким гулом бежит трамвай вперед, привычно и усердно катится по знакомому маршруту.
Разгон - остановка. Разгон - остановка. Разгон... Кто-то сел рядом. Я подвинулся, уступая место, потеснее прижался к стеклу с подтаявшими льдинками. И вдруг стало так холодно, будто на ходу выскочил из трамвая и угодил в глубокий сугроб.
Стоит закрыть глаза, глубже спрятаться в пальто, отвернуться
и все исчезнет. А холод змеится по телу, и онемели пальцы сжатых в карманах рук, и ноги словно провалились в безжалостно ледяную прорубь. И можно даже не поворачиваться, потому что знаешь: это не ошибка.
Исчезли коробки домов за окном, не царапают по стеклу голые ветки. Посыпал мелкий снег -и ничего не разглядеть. Катишь сквозь снег и непонятно: едешь или давно стоишь на месте?..
– Здравствуй.
Наверное, это правда, что звуки не исчезают. Затухая, они
мчат над планетой, и если когда-нибудь будет создан удивительный чуткий прибор, мы сможем услышать, о чем говорили у походных костров свирепые воины хромого Тимура, и что на самом деле сказал перед смертью Галилей, и как воспринял Ньютон упавшее яблоко. Неужели я вдруг обрел способность слышать звуки из прошлого?
"Здравствуй" Это слово говорил знакомый голос давным-давно,
в совсем другом мире. И вот оно долетело до меня из странного, неяркого прошлого.
Что такое наше прошлое? Ряд отдельных картин, череда лиц, тени ощущений. Что-то блекнет, что-то постепенно, с течением времени, предстает по-иному, потому что меняемся мы, и в конечном итоге события, происходившие когда-то, становятся чуточку субъективными, преломляясь в сознании, в призме нашей памяти.
Все мы, живущие, - глубокие колодцы, в которых покоится прошлое. При помощи чудесной способности, дарованной нам от рождения, мы можем хранить прошлое в себе и бережно передавать его потомкам. Человек стал хозяином мира более всего не потому, что имеет руки и мыслит, а потому, что одарен способностью помнить. Отними у человека прошлое - и он исчезнет как личность.
Мы помним многое - и это иногда губит нас. Мы помним многое - и хорошее, и плохое - и забыть что-либо не в наших силах. Мы можем просто затолкнуть воспоминание на самое дно своей души, но забыть - никогда.
И
Светлые волосы под пушистой шапкой. Бледная замерзшая щека, воротник в снегу. Она сидит рядом со мной, трамвай чуть покачивается, за стеклом сумятица снежинок.
Она поворачивает голову. Печальные глаза, печальная улыбка.
– Здравствуй.
– Здравствуй, - отвечаю я, и ноги, наконец, выбрались из
проруби, и пальцы в карманах вновь обрели способность сгибаться и разгибаться. Я принял ее как реальность - и снова стал самим собой.
Если очень не хочешь верить в происшедшее - можно заставить себя принять его за сон, что пригрезился на рассвете, когда обливаешься потом под жаркой толщей одеяла и вдруг с облегчением просыпаешься... И сон исчезает. Остается бледный рассвет за окном, и шорох дождя, и колышутся первые зеленые листья. Вновь заснешь, успокоенный, и никогда больше не вспомнишь, что приснилось тебе в то мокрое утро.
А я очень хотел забыть.
И вот она рядом. Сидит, полуобернувшись ко мне, улыбается печально, а трамвай вслепую мчит сквозь снежную пелену и все еще
не понять - движемся мы или стоим на месте.
Она молчит, неторопливо поправляет прядь волос и глядит куда-то за мое плечо, в слепое трамвайное окно. А я не могу сказать ни слова.
И колодец стал гейзером. Забурлили, заплескались через край воспоминания. Вновь ожили тщательно спрятанные на дне души образы, череда предметов, тени ощущений и понеслись, понеслись за трамвайным окном, вырываясь из летящего снега.
Картина, выплывающая ниоткуда и уплывающая в никуда полустертым пятном, потускневшим от времени: за окнами вечер, беззвучно кривляются под июльским небом вспышки реклам и, кажется, идет мелкий дождь...
Да, он шел, потому что мокрый асфальт тротуара тоже вспыхивал разными цветами, подыгрывая обезумевшему неону, и это было красиво. Да, он шел, потому что двое за окном, молча глядевшие друг на друга, укрывались под огромным пестрым зонтом. А я сидел за столиком по другую сторону окна, возле кадки с чахлой пальмой
– очень ненадежной преграды от грохочущей музыки - и мне было грустно. Смеялись, громко говорили, танцевали, выкрикивали в микрофоны слова о любви, и те двое стояли под дождем и все теснее обволакивались жаркой паутиной взглядов... А мне было грустно.
И каждый представит себе это по-разному, каждый на свой лад
и не так, как это БЫЛО, как это видел я. Вот в чем тут загвоздка. Слова бессильны. Ими можно только описать, но не ПЕРЕДАТЬ. Все мы слишком разные...
И та, которая села за мой столик, отгороженный пальмой... Что
я могу сказать о ней? Каждый может представить ее по-своему. Только не такой, какой она была на самом деле.
А музыка все играла, и мы пили вино, и танцевали, и говорили о чем-то. Может быть, о погоде, а может, о Блоке...