Движения
Шрифт:
Как будто ничего в нем не было похожего на того из Анненгофа, и в то же время весь он был тот.
И когда Антон Антоныч увидел это, он нагнулся к самому уху Веденяпина и тихо сказал, запинаясь:
– Это не ты ли, дружище, и поджег мою солому, а?
Он обхватил его за шею левой рукою, а правую вытянул вдоль его правой руки, захватив кисть, и виском своим пришелся в его висок, и слушал, слушал всем, чем приготовился слушать с вечера, и казалось уже, что некуда больше идти и негде больше искать, - только здесь.
Но Веденяпин
– Ты... с ума сошел?
И вновь, как прежде когда-то, стояли они друг перед другом, и под тяжелые веки Веденяпина вползал ищущий взгляд горячих серых глаз Антона Антоныча. Но человек ли не тайна? Только что поверил в то, что нашел, и вот уже опять не верил.
Так и сказал:
– Конечно ж, не ты! Конечно ж, нет! Или ты против меня злобу имеешь? Так за что?.. Сказал бы мне, чтобы и я знал. Живши, как сказать, душа в душу, как братья, сколько лет, - как же можно, боже ж мой, как можно!..
Смотрел на него, виновато улыбаясь, и ласково, мягко гладил его круглое широкое плечо, выпиравшее из старого кителя.
А Веденяпин засмеялся вдруг, дрогнул одубелыми щеками.
– Плохой из тебя следователь, совсем плохой!
– и, остепенясь, сказал: Конечно, из мужиков кто-нибудь поджег.
– Да ведь а я-то что ж? И я то ж самое говорю, - поспешно согласился Антон Антоныч, но посмотрел на руки его, скрещенные за спиною, и добавил: Зачем ты тогда приехал?.. Нет, скажи, да по совести скажи, зачем ты тогда приехал?
– Как зачем?
– улыбаясь, спросил Веденяпин.
– Или я не мог застраховать свою солому безо всякой твоей помощи, как сказать? Или мне нужно было ее страховать, бодай она вся сгорела бы дотла, до основания! Что ж ты встрял в это дело? Зачем?
– Поезжай-ка ты спать, - сказал Веденяпин, - а вот, когда проспишься...
– Нет, не спать - нет!
– закричал Антон Антоныч, закусив губы.
– То я знаю, когда мне нужно спать, когда не нужно! То я оч-чень хорошо знаю, когда мне что делать, злодей! А дабы ты ни-ког-да не смел и носу своего показывать в моем доме!.. И носу твоего абы никто, ни одна собака, не видал, слышишь?.. И нно-о-суу!.. Вот! Кончено!
– и вышел Антон Антоныч.
Когда же ехал он полями, то думал не о Веденяпине, а о кузнеце Молочном, у которого нашли в навозе стан новых, украденных в усадьбе колес, и о сотском Журавле, который недавно попался ему самому на порубке в дубовой роще... не они ли теперь со зла подожгли солому?
А около дома ждал уже его щеголеватый урядник Самоквасов: сидел на ступеньках крыльца с кожаной сумкой в руке и вычерчивал около на земле острые углы ножнами шашки.
И вдали возле тока зачернел широкий Голев в своем вздутом муаровом картузе, а на полшага сзади и сбоку его - Митрофан, без шапки: что-то показывал и объяснял, почтительно
В окно смутно было видно Елену Ивановну с измятым белым платком около лица.
Еще сидя на лошади, на крутошеем караковом жеребце Забое, Антон Антоныч крикнул уряднику, перегнувшись:
– Этто что такое? Зачем?
Самоквасов поднялся, по-офицерски приложил к козырьку руку, но с голосом сразу справиться не успел, - отрубил по-солдатски:
– По случаю пожара вашего, Антон Антоныч... И вот тряпки найденной... Улыбнулся искательно, добавил тише: - Для вашего спокойствия... Бельецо ваше хотел посмотреть.
Сказал - и стоял, посвечивая новыми оранжевыми жгутами на плечах, не спуская с лица нерешительной улыбки.
– Что-о-о? Обыск?
– изумился Антон Антоныч.
– Не то что обыск, а для удостоверения только...
– И опять Самоквасов приложил руку к козырьку против переносья, улыбнулся ободряюще и добавил: Чтобы в протокол занести, что вот, стало быть, подозрения насчет вашего белья именно основания ни малейшего, то есть почвы...
– Во-он отсюда!
– неистово закричал Антон Антоныч.
– Нет, зачем же?
– оторопел урядник и добавил, оправившись: - За это вы ответите... Я по приказанию пристава, а не сам... По долгу службы...
– Вон! Сейчас же вон!
– кричал Антон Антоныч и направил на него лошадь.
Забой прижал голову к выпуклой груди, выгнул колесом шею и шаг за шагом, бочась и раздувая красные ноздри, наступал на Самоквасова, как сердитый лебедь, и когда отскочил и, повернувшись, пошел из усадьбы Самоквасов, что-то говоря о понятых, Забой довольно закачал головою и победно оглянулся по сторонам.
Елена Ивановна вышла на крыльцо; в растворенные окна глядели только что вставшие Кука и Сёзя; вдалеке из-за стогов соломы выглянули Голев с Митрофаном, и видно было, как мимо них шел Самоквасов и, остановившись, говорил с ними долго, и Голев, слушая, укоризненно качал головою. Потом обернулся Голев, точно в первый раз увидел Антона Антоныча, снял картуз, как платочком, радостно замахал им в воздухе и поплыл к дому.
Здесь за чаем, колыхаясь весь и кивая, он участливо слушал все, о чем говорил Антон Антоныч, и со всем был согласен, а когда вторично пришел Самоквасов с понятыми, среди которых был и сотский Журавель, он первый сказал:
– Ничего не поделаешь с этим - власть!.. Всех нас она пригнетает... Надо пустить.
И Елена Ивановна впустила урядника и сама отворила ему комод с бельем.
Антон Антоныч ушел в кабинет, хлопнув дверью. Без него Самоквасов вынул из сумки и показал Елене Ивановне тряпку, которую нашли перед пожаром: это был рукав рубахи Антона Антоныча.
Елена Ивановна только всплеснула испуганно руками, но Кука сказал, по-отцовски откачнув голову:
– Ничего не значит, - пусть мама не ахает: тряпок наших много валяется на дворе, кто-нибудь подобрал эту - и только.