Двое (рассказы, эссе, интервью)
Шрифт:
– Куда прешь, колхоз?
В родильном доме я лежала рядом с заведующей баней. Услышав мою фамилию, она сказала:
– А меня из-за тебя в школу не приняли.
– Не придумывай!
– Бабушка привела меня записывать в первый класс, а ей сказали: девочке нет полных семи лет, приходите на следующий год. В этом году у нас будет спецкласс - внучка Алексея Толстого поступает.
Я так громко смеялась, что пришли мамы из послеродового отделения посмотреть, в чем дело. Знала бы эта женщина, в какой семье я росла. Нас было семеро братьев и сестер - веселых, плохо одетых дворовых детей. Мы сами себя
Набегавшись во дворе, мы вваливались в квартиру, куда вскоре приходили учительницы французского и музыки. Дети учиться не хотели, ленились, а я была особо неспособна к музыке и долго не понимала, зачем нужно учить иностранные языки.
Пятнадцать синих томов стоят на полке, и во всех томах - фотографии писателя, сделанные в разные годы. Я всматривалась в черты лица то хмурого, то просто усталого человека, пытаясь вызвать в себе родственные чувства. А когда прочла в первый раз повесть "Ибикус", то ощутила преступную семейственную связь с автором: это написала я. Вернее, я хотела бы так написать.
И сегодня людям не дает покоя наша фамилия.
Сдаю белье в прачечную.
– Как фамилия?- спрашивает приемщица.
– Я же написала в квитанции - Толстая.
Женщина перестает считать наволочки.
– Толстой - это кто, Горький?
Ее начитанная напарница выходит ко мне из-за перегородки.
– Скажите, а правда, что Алексей Толстой - это псевдоним? Как его на самом деле звали?
Мне хочется ответить: "Настоящая фамилия Чехов, а по матери Достоевский". Я расплачиваюсь и ухожу, потому что больше не могу отвечать на такие вопросы.
В той комнате в Елабуге, где я, не к месту родившаяся в сорок третьем году, лежала в корзине, дедушка Михаил Леонидович Лозинский заканчивал перевод дантовского "Рая". Комната была проходная, освещалась коптилкой, на стенах проступал лед.
Копировальной бумаги в Елабуге было не достать, и сын Лозинского, с трудом раздобыв копирку, прислал телеграмму с радостным известием. На телеграфном бланке стояло: "Жопировальную бумагу выслал". Ниже была пометка почтового отделения: "Жопировальная. Так". С тех пор копировальную бумагу в нашей семье иначе не называли.
Из эвакуации Михаил Леонидович и Татьяна Борисовна вернулись в свою прежнюю квартиру на Кировском проспекте. У Татьяны Борисовны были любимцы; Герцен, Чернышевский и Добролюбов. Потом я обнаружила, что Александр Иванович - замечательный писатель, а Николай Гаврилович - наоборот, но бабушка любила их одинаково и жила по их заветам: долг гражданина - помочь товарищу в беде. А в беду в те чудесные послевоенные годы попадали почти все, кто уцелел в тридцатые. В квартире на Кировском было тихо: дедушка работал. Бабушка Лозинская с укором смотрела на вольную, безмятежную жизнь толстовских детей. Лучше бы сели за книгу или помогли неимущим.
Летом мы вместе с Лозинскими жили на даче в Кавголове. Дедушка появлялся к обеду и общался с внуками, как с друзьями: с уважением и интересом. Вечерами мы играли в буриме, писали рассказы или повторяли за дедушкой скороговорки из его детства: "Вы не видели ли, Лили, лили ли лилипуты воду?", "Ну-ка, детка",- дед кадетику сказал". Мне было одиннадцать лет,
Почти полвека прошло с тех пор, как Михаил Леонидович любовался через дачное окно озером Хеппоярви. Теперь из-за разросшихся деревьев и кустов озера больше не видно. А плакат, нарисованный внучкой Катей ко дню рождения дедушки, так и висит на веранде. На нем изображен дедушка с палкой. Он смотрит вверх на дерево. Внуки гроздьями свисают с веток. Сбоку написано:
Дедушке, лучшему в мире,
Мы поздравление шлем.
Носится радость в эфире.
Дедушку любит весь дом.
Михаил Леонидович стихи похвалил, он всегда поощрял литературные устремления внуков.
После дедушки осталось много шуточных стихов. На Новый сорок шестой год он посвятил своей дочери, моей маме, такое стихотворение:
Прекрасной дочерью своей
Гордился старый Кочубей,
Сошедший с плахи в ров могильный.
Будь он свидетель наших дней,
Он умер бы еще страшней:
От корчей зависти бессильной.
Жизнь Лозинских в советской России шла по краю пропасти. Несколько раз они уже скользили по кромке, но чудом удерживались.
Мне повезло: я их застала, я их помню. Не знаю, с кем их сравнить: с первыми христианами, с греческими стоиками или с энциклопедистами эпохи Просвещения.
Умершие в один год и день, они вечно едут в поднебесье на золотой колеснице,- небожители, почему-то оказавшиеся моими дедушкой и бабушкой.
Наталия Никитична Толстая
Быть как все
Когда соседка звонила в дверь: "Муку дают на Литераторов!" - няня одевала всех троих детей и спешила во второй двор большого дома. Давали по полкило муки и десятку яиц в руки. Послевоенные очереди были тихие, длинные. Стояли с детьми и внуками, чтобы больше досталось.
Наташа любила стоять в очередях, рассматривать, какие бывают люди, и представлять их жизнь. Все окна выходили во двор, на очередь, и Наташа разглядывала волнующие подробности незнакомой жизни. Между окнами видны были яблоки или банки с чем-то красным, намятым. Бабушка держит под мышки ребенка, который стоит на подоконнике и смотрит в мир. Бабушка время от времени целует внука в затылок - любит. Мужчина в майке подходит к окну, чтобы закрыть форточку. Мужчин Наташа не любила. Зачем женщины пускают их жить в свою комнату? Неужели и у той доброй бабушки с внуком живет какой-нибудь дядька?
Смотря снизу в окна, Наташа выбирала какое-нибудь особенно понравившееся - где играли котята или лежали еловые ветки с кусочками ваты и представляла, как бы она там жила и какие оказались бы соседи. О том, что все квартиры коммунальные и что нет тут ни ванных, ни горячей воды, она уже знала от женщин из очереди. Настроение портили брат и сестра. Они не хотели стоять как положено - смирно, держа няню за руку, а бегали кругами вокруг очереди. Сестра время от времени шептала брату на ухо, ее выдумки были неистощимы, а брат охотно выполнял разовые поручения: издалека показывал язык или кулак.