Двое в океане
Шрифт:
— Не учудит. Я ее знаю. Давайте и вторую радиограмму! Покажу тоже.
— Нужно ли? — засомневался Золотцев. — Все-таки личная…
— Нужно! — упрямо подтвердил Смолин и увидел, как лицо начальника экспедиции удовлетворенно расслабляется.
Он встал, чтобы идти, но Золотцев жестом остановил его:
— И еще одно… — произнес негромко, придавая тону деловое звучание. — Через три дня у нас станция. Банка Шарлотт. План работы вывешен. Там и вы обозначены. Мамедов будет брать геологические трубки. Мне бы хотелось, чтобы вы, голубчик, пригляделись к тому, что они получат. Вдруг что-то интересное?
— Это моя обязанность.
Золотцев покачал головой:
— Нет! Нет! Не по обязанности! Я бы хотел, чтобы
— Насколько помню, эта самая Шарлотт в плане не обозначена.
Золотцев поспешил разъяснить:
— Она была в запасном плане. На случай срыва главного. Главное сорвалось, и нам придется поработать на этой банке.
— А зачем? Банка вблизи Америки. Давным-давно исследована всеми науками. Нам-то к чему тыкать в нее геологические трубки? Время зря тратить.
Золотцев огорчился.
— Опять мы с вами об одном и том же. План, дорогой мой. План! Нам хоть в чем-то нужно выполнить план. Как вы не поймете?
Нет, Смолин этого понять не может. Больше того, он отлично себе представляет, что и Золотцев сознает: ведется привычная игра, в которой сами себя обманывают.
Золотцеву нужен отчет об экспедиции и чтоб в отчете было побольше производящих впечатление своей величиной цифр: столько-то спущено тралов, столько-то взято геологических трубок. И вот они идут на выбранную случайно, ничего не представляющую собой банку только потому, что она лежит на пути «Онеги» к полигону, где должен работать Чуваев. Было бы гораздо важнее отклониться на градус севернее и выйти на каньон, который всегда привлекал ученых и в котором что-то можно получить новое.
— Какой там каньон! Никак не можем! Время поджимает. Все эти непредвиденные задержки…
— Сократите время полигона Чуваева.
Хозяин каюты взглянул на своего собеседника как на бунтаря.
— Да бог с вами, голубчик! Чуваевский эксперимент готовился больше года. Сложнейшая аппаратура. Точные расчеты! Да и проблема-то какая! Колоссальная! Сам Николай Аверьянович ее курирует. А вы — сократить! Наоборот, Чуваев лишний денек просит.
— Ну и дайте ему этот денек. За счет ненужных геологических проб на Шарлотт. — Смолин почувствовал, как его охватывает раздражение против сидящего перед ним человека. — Лично я, Всеволод Аполлонович, никаким ответственным в этой комедии не буду. Я не артист и исполнять в спектаклях роль статиста не намерен. Полученные образцы посмотрю, сделаю все необходимое по своим обязанностям. Но от лицедейства избавьте. Пишите на меня докладную.
Смолин встал. Золотцев поднялся тоже. Подошел к нему, примирительно положил руку на плечо.
— Какая там докладная! Не хотите — не надо. Всегда найдется выход. Работайте над своим. Работайте, голубчик! Это тоже очень важно. Лады?
Тон начальника экспедиции был самым примирительным. Он словно оправдывался перед Смолиным. А ведь и в самом деле оправдывался. Неправедное дело в науке защищает. Это не наука. Это болото, в котором наука вязнет.
— И прошу освободить от полигона Чайкина, — сказал Смолин. — У него серьезнейшая работа над спаркером. Для науки это тоже важно. Для настоящей науки!
Он взял со стола листки радиограмм, сложил вчетверо, сунул в нагрудный кармашек безрукавки.
— А насчет радиограмм не волнуйтесь, все будет сделано как надо.
Когда уходил, спиной чувствовал, что Золотцев смотрит ему вслед и глаза начальника полны грусти и усталости. Не для его лет вся эта суета сует. А жесткие, как уголовный кодекс, обстоятельства заставляют шефа экспедиции разыгрывать комедии. Конечно, можно было бы и не поддаваться обстоятельствам. Но у многих ли для этого хватает сил?
Из своей каюты он позвонил Ирине.
— Конечно, заходи! Что-нибудь случилось? —
Не переступая порог ее каюты, Смолин молча протянул листок радиограммы из Гамильтона. Ирина вздрогнула, словно заранее ждала горькую весть. Быстро пробежала глазами текст раз, другой…
— Тебе перевести?
— Что? — Она взглянула на него с удивлением, словно неожиданно обнаружила, что он рядом с ней.
Возле ее губ обозначились глубокие морщины, глаза медленно наполнялись слезами.
— Что значит «в тяжелом»? Он умирает?
— Это значит, что положение серьезно. Но я думаю, не столь уж безнадежно. Иначе бы написали без обиняков. Англичане не склонны к сентиментальности. Стало быть, крест не поставили.
— Ты так думаешь?
— Уверен. К тому же его отправили в Лондон. Безнадежного бы не отправили. А в Лондоне, конечно, сделают все.
Она благодарно кивнула в ответ.
— Все обойдется, Ириша! Я уверен, — повторил он и сам понял, как нелеп сейчас его бодрый тон.
Ирина молчала.
Смолин сжимал в руке листок другой радиограммы, из Киева, и ему казалось, что бумага обжигает кожу пальцев. Ирина вдруг заметила листок и лицо ее снова напряглось.
— Еще что? Говори! Из Киева? От Ольги?
Он нарочито спокойно опустил листок в карман.
— Не волнуйся! Эта телеграмма мне.
На совещании Золотцев зачитал список тех, кто участвует в работе на банке Шарлотт. В нем был и Чайкин. Когда называли его фамилию, он поднял голову и встретился взглядом со Смолиным. Лицо его залилось краской. Так, значит, он уже определился в дальнейшем поведении. Смолин так и предполагал: Чайкин успел познать искушения молодого, да раннего, и ему трудно стать другим. Будет для всех паинькой, и для Золотцева с его планами, и для Чуваева с его связями, и для помполита с его стенгазетами и характеристиками. Вот они, законы сегодняшнего мироустройства! В свое время Клод Кюри и его жена Мария Склодовска решительно отвергли все светское и суетное, включая ордена и звания, лишь бы не принести ради всей этой мишуры в жертву науку, которой посвятили себя безраздельно. Потому и стали великими, ибо величие — это самоотречение. Но то было в начале века. Много ли найдется таких в наш деловой век? Чайкину вместо того, чтобы с достоинством нести свою толковую, с хорошими мыслями голову ученого, приходится мелочиться, чуть ли не угодничать, потому что милостей от жизни не жди, ее, жизнь, надобно самому заранее обстоятельно обустраивать: и в Институт Мирового океана попасть охота, и в рейсы ходить хорошо бы, а для этого требуется приличная характеристика, и полезные связи с влиятельными людьми всегда пригодятся. Неужели это и есть современный взгляд на жизнь, трезвый и естественный? Генка, приемный сын Смолина, чем-то похож на Чайкина, тоже боек житейским умом, деловит, тоже норовит получше «вписаться в обстановку жизни». И вот так же дергает по-петушиному головой. От нервного напряжения, что ли, такое дерганье. Существовать согласно их принципам житейской эквилибристики — крепкие нервы нужны.
После совещания Смолин ожидал звонка Чайкина — захочет же он объясниться! Но миновал час, он не выдержал и сам пошел в лабораторию. Ведь до намеченного полигона еще сутки ходу, еще есть время поработать им и со спаркером.
Чайкин и Настя Галицкая сидели, склонившись над исчерканным листом бумаги.
— Не помешаю?
Они разом обернулись, растерянно взглянули на Смолина, словно он застал их за чем-то интимным.
— Вот решили до прихода на полигон закончить всю рисованную часть газеты, — поспешно заговорила Настя и стала показывать, где и что будет расположено на листе ватмана: здесь передовая статья Золотцева об итогах первой половины рейса, здесь первомайские интервью членов экспедиции, здесь карикатуры. А вот это место оставят специально для результатов работ на банке Шарлотт…