Дворец без царя
Шрифт:
Все со мною в порядке: никакой я не русский писатель, не Питерский, не московский, не каннский — просто я повторил собой Россию.
Что за странная канва: Петербург или Москва? Ленин — Сталин, Энгельс — Маркс — Вот вопрос не в бровь, а в глаз. Вот вопрос не в глаз, а в бровь — Пушкин с Лермонтовым врозь, Достоевский и Толстой, Перестройка и застой. Две царицы, две столицы, ДвеКстати, почему эти головы смотрят в разные стороны? Не иначе, как одна на Восток, другая на Запад. Как поссорились. Друг друга не могут увидеть. Тогда левая голова — Петербург, правая — Москва. Поджарен на этой тоске наш орел-табака: почему это головы две, а короны три?
МАНИЯ ПОСЛЕДОВАНИЯ
[ «В лужицах была буря…»]
27 мая 2003 года Санкт-Петербургу исполнится 300 лет. Как потомственный петербуржец, урожденный ленинградец и блокадник, я воспринимаю это на свой счет. Приобретя некоторую амбицию в рассмотрении отдельно взятых пушкинских годов («Предположение жить, 1836» и «Вычитание зайца, 1825»), решил я поторопиться к дате, присоединив к своей «пушкиниане» и 1833 год, поскольку в 2003-м исполняется также и
170 лет «Петербургской повести», дата, в меру круглая, Что-нибудь вроде «Не дай мне Бог… 1833»… И уперся в такую полноту немоты (или немоту полноты), что равна лишь самой поэме.
С немоты и начнем. Пушкин подкрадывался к поэме, расписываясь (расписывался, подкрадываясь) за спиной «Родословной моего героя»… Вот заметки к «Родословной моего пушкиниста».
«Я имею обыкновение ставить дату…» 20.02.2002.
Говорят, подобная дата встречается раз в тыщу лет.
Я родился всего лишь через 100 лет после жизни Пушкина. (Тогда, в 1937-м, столетие гибели Пушкина отмечалось страной как «Всенародный праздник» — заголовок передовицы в «Правде».)
1949… 150-летие Пушкина и 70-летие Сталина (между ними дистанция значительно короче). Мне поручают доклад о поэте. С добросовестностью того времени я прочитываю всего Пушкина подряд.
Наследники великого поэта, Пророчески предсказанные им, Как молодые рощи в час рассвета, Сомкнув ряды, мы весело шумим.(1949, перевод с грузинского Н. Заболоцкого)
Вступление к «Медному всаднику» в 1949-м мы учили наизусть:
Люблю тебя, Петра творенье!Торжественно, как «Союз нерушимый республик свободных!».
Как гимн Ленинграду это и воспринималось, не более. Но, впрочем, и не менее.
Тогда же балет Глиэра. Тоже гимн. Параша пляшет в одну сторону, Евгений в другую. То дождь,
1950… в школе проходился уже другой текст:
«Со времени смерти Пушкина прошло свыше ста лет… Однако, если взять, например, русский язык, то он за этот большой промежуток времени не претерпел какой-либо ломки, и современный русский язык по своей структуре мало чем отличается от языка Пушкина».
…если взять, например… не претерпел… ломки… Чудесно!
1953… я должен получить паспорт в день 250-летия Ленинграда. Жду салюта в свою честь. Салют, как и юбилей, отменили в связи с протяженностью скорби по Иосифу Виссарионовичу.
Я Лермонтова тогда больше любил:
А он, мятежный, ищет бури, Как будто в бурях есть покой! —пока однажды отец… наверно, он взял меня на рыбалку… с рассветом… И в воскресенье не выспаться бедному школьнику!
— Как это все-таки хорошо!
— Чего хорошего!.. — ежась, буркнул я.
— И, не пуская тьму ночную / На золотые небеса, / Одна заря сменить другую / Спешит, дав ночи полчаса… / — Как это хорошо!
Я посмотрел на золотые небеса и… увидел! С тех пор… Спасибо, папа!
С тех пор… (Папе в этом году 100 лет.) С тех пор, возвращаясь белой ночью под утро домой, стараясь придумать себе оправдание, я неизбежно бормочу:
И ясны спящие громады / Пустынных улиц…Какая точность! — восхищаюсь я, совпадая с ней физически, впечатывая шаги в этот бессмертный размер, и лицо мое приобретает невиноватое выражение.
Чем более я восхищался, тем менее понимал.
Я уйду по переулку, Обломав себе рога. Будут раздаваться гулко Два шага, как два врага…Попытка понять поэму превратилась в преследование, сходное по типу с описанным в поэме.
Странно, однако, что «Белеет парус…» и «Медный всадник» существовали некоторое время (1833–1836) одновременно в виде рукописи. Пушкин не знал, и Лермонтов не знал…
Насмешка неба над землей, 1833
Как будто в бурях есть покой, 1832
«Это была «Середина контраста» — работа Левы о «Медном всаднике». <…> Он прочитал сейчас о Государстве, Личности и Стихии — и охнул: Господи, неужели это он, Лева, написал?! <…> о середине контраста, о мертвой зоне, о немоте, которая есть эпицентр смерча, тайфуна, где — спокойно, откуда видит неуязвимый гений! Про главное, про гениальное, немое, опущенное, центральное — про ось поэмы!.>
(«Пушкинский дом», 1970)
Хотелось бы мне сегодня заглянуть в черновики Льва Одоевцева! Что он имел в виду?? Иронизируя над его вдохновением, что имел в виду я сам?
Не более чем то, что «Медный всадник» велик именно тем, что в нем НЕ написано: зияющей бездной между торжеством Вступления и нищетой Повести. Это я сам. А про «эпицентр смерча», что меня теперь особенно донимает, это не я, а Лева додумался. И сумел убежать от автора.
«А вот что окончательно и навсегда непонятно: как это у наших классиков выходило… От Пушкина до Блока — все непонятно как. Как можно было «Медный всадник»!.. Ума не приложу.