Дворец грез

Гейдж Паулина

Стоя неподвижно, я стараясь совладать со своим гневом. Его обращение настолько сильно отличалось от того, которым баловала меня маленькая армия слуг Дисенк, что я была совершенно обезоружена. Он будто хотел намеренно помешать мне вообразить себя госпожой, в то время как Дисенк пыталась госпожу во мне сотворить. Может быть, и так, думала я угрюмо, снова разглядывая длинную серьгу, что заколыхалась у его бычьей шеи, когда он ниже наклонил голову над свитком. Одна предлагает засахаренные фрукты, другой держит кнут. А что затем? В какой странной школе я оказалась? Но прежде чем я смогла обдумать этот вопрос, дверь позади меня отворилась. Харшира немедленно бросил свиток — тот начал с шуршанием сворачиваться — и встал. Я обернулась.

Человека, который, улыбаясь,

вошел в комнату, можно было описать только одним словом: никакой. Этим словом я назвала его много позже. В тот раз я просто поняла, что мне требуется внимательно посмотреть на него несколько раз, прежде чем я смогу сформировать его образ в своей голове, чтобы запомнить его. Он был среднего роста, невысокий и немаленький. Телосложения обыкновенного, лицо с совершенно правильными чертами, даже складки у рта будто прорисованы равнодушным художником, которого попросили изобразить человека средних лет из толпы. Парик — просто черные волосы до плеч. Одет он был в простую белую тунику и белую юбку до бедер. Я могла бы пройти мимо него на улице и не взглянуть или, хуже того, не заметить, что кто-то есть неподалеку. По его глазам, как и по глазам Харширы, абсолютно ничего нельзя было сказать о его мыслях и чувствах, но, в отличие от главного управляющего, в этих глазах не было ни намека на понимание. Просто человек, которого можно забыть, игнорировать, человек, в чьем присутствии ни у кого не возникло бы чувство неполноценности или высокомерия. В комнате, наедине с ним, каждый мог ощутить, что предоставлен сам себе. Они с Харширой обменялись поклонами.

— Это Ту, — просто сказал Харшира, бесцеремонно указав в мою сторону.

К моему удивлению, писец поклонился мне тоже.

— Приветствую, Ту, — сказал он, и его голос меня поразил.

Я изумилась. Говорил он низким и мелодичным голосом, отчетливо произнося слова; я вспомнила старшего певчего в Асвате; когда он восхвалял Вепвавета, святилище полнилось сильными и звучными песнопениями, которые возносились над стенами храма, отдаваясь эхом во внутреннем дворе. При звуке этого голоса я всегда испытывала странное волнение, от которого перехватывало горло.

— Я — Ани, главный писец Мастера. Как я понял, сегодня ты будешь диктовать мне. — Он повернулся к Харшире: — Могу я забрать ее сейчас?

— Да, можешь. Иди, Ту, и попытайся надиктовать короткое и толковое письмо. Время Ани более ценно, чем твои слова.

Я постаралась одарить его неприязненным взглядом, но он улыбнулся мне, отчего его лицо приобрело новое, незнакомое выражение. Я сухо поклонилась и последовала за писцом.

Мы ушли недалеко. Быстро миновав короткий коридор, но которому меня вел маленький раб, мы вошли в дверь на противоположном его конце, и я оказалась и комнате, которая мне понравилась больше, чем кабинет Харширы. Окно выходило в сад, разбитый за домом. Узкая мощеная дорожка едва виднелась между зарослями густого кустарника и высокими деревьями, что росли у огромной внешней стены; проходящий сквозь листву и наполнявший комнату свет был прохладным и зеленоватым. В ней были письменный стол, несколько кресел и полки, забитые сотнями свитков. Все полки были аккуратно подписаны. Атмосфера здесь была спокойной и мирной, и я почувствовала, что начала расслабляться. Анн закрыл за нами дверь и знаком предложил мне устроиться в кресле.

— Изволь присесть, Ту, — сказал он любезно. — Я приготовлю свою дощечку. — В его манере не было ничего от надменности Харширы, он двигался и говорил с теплой, спокойной уверенностью.

Я опустилась в кресло и стала наблюдать, как он подтягивает к себе дощечку, откупоривает чернила, выбирает подходящую кисть. Связка папирусов лежала наготове, и он поднял лист, открыл выдвижной ящик, достал шлифовальный прибор и начал энергично полировать бежевый папирус. Его рабочие принадлежности были сделаны из простого дерева, дощечка в зазубринах и пятнах краски, кисти без украшений, но шлифовальный прибор был из кремовой слоновой кости, инкрустированной золотом, его рукоять мягко блестела, отполированная за годы работы. Он любовно положил его на стол, взял

дощечку, отошел от стола и опустился на пол у моих ног. Он закрыл глаза и стал шевелить губами, беззвучно вознося молитву Тоту, покровителю всех писцов, богу, который дал иероглифы его народу. Я живо вспомнила Паари и почувствовала прилив чувств к этому человеку, который теперь обмакивал кисть в чернила. Он поднял голову, посмотрел на меня и улыбнулся, и вдруг я поняла, что не знаю, с чего начать. Я робко откашлялась, блуждая взглядом по комнате и подыскивая слова. Он, должно быть, понял мои трудности.

— Не бойся, — сказал он мне, — Я инструмент, ничего больше. Думай обо мне так. Говори сердцем с теми, кого ты любишь. Прости меня, Ту, но твой брат сумеет прочитать твои слова родителям?

Я восхитилась его мягким тактом.

— Я полагаю, что Мастер рассказал тебе все обо мне и моей семье, — ответила я уныло. — Да, Паари уже опытный писец, он еще учится в школе, но уже выполняет обязанности писца для жрецов в нашем храме. Он прочтет для моих родителей. Но я не знаю, с чего начать. Или с какого момента, — закончила я беспомощно. — Так много нужно рассказать!

— Возможно, подойдет формальное приветствие, — посоветовал Ани. — «Моим любимым родителям приветствия от вашей покорной дочери Ту. Да благословит могущественный Вепвавет вас и моего брата Паари». Этого достаточно?

— Благодарю тебя, — сказала я.

Он опустил голову и начал быстро и аккуратно выписывать слова. Я обдумывала, с чего же начать. С путешествия? Или с описания дома? Или гордо заявить о том, что мне назначили личную служанку? Нет. Я должна быть осмотрительной. Не следует говорить с ними так, будто они в чем-то ниже меня. Мои пальцы сжались. Глядя вниз, на безупречно мягкий, как паутинка, лен, собравшийся в складки у меня на коленях, я чувствовала, как концы синей ленты касаются моих голых плеч. Во рту был чуть горьковатый привкус красной охры.

И вдруг в сознании ярко расцвело полное понимание странной и замечательной судьбы, которая настигла меня. До этого момента я жила будто во сне. Деревья за окном заволновались от налетевшего ветерка. Я ощущала аромат шафранного масла от своего тела, легкий сладковатый запах кедра от кресла, в котором сидела.

Ани закончил писать приветствие и поднял взгляд, кисть застыла в ожидании, и я впервые заметила серебряное Око Гора в складках его туники. Теперь это был мой мир, во всей его сложности, со всеми тайнами и неожиданностями. Я больше не была босоногой крестьянской девочкой, играющей на берегу Нила. Я обитала в другом лоне, из которого появится совсем другой человек.

Поднявшись, я принялась расхаживать, сжимая ладони.

— «Мне так много нужно рассказать вам, — начала я, — но первое, что я должна сказать, это что люблю вас всех и скучаю без вас. Со мной обращаются хорошо. На самом деле, вы бы не узнали меня сейчас. У прорицателя потрясающий дом. У меня есть в нем собственная комната, и в ней — кушетка с тонким полотном…"

Я подошла к окну. Прислонившись к створке, я закрыла глаза, смутно различая тихое шуршание папируса, над которым трудился Ани, но вскоре с головой ушла в изливающийся из меня поток слов. Я рассказала им о Дисенк, о еде и вине. Описала Харширу, волнующую суету Пи-Рамзеса, когда я впервые увидела город с реки. Я рассказала о фонтане и бассейнах, о других слугах, о том, как мне удалось мельком увидеть ладью фараона у мраморного причала дворца, когда судно Гуи проходило мимо.

Потом я вдруг решила, что хватит, и со мной осталось только мое одиночество. Я представила лицо Паари, освещенное слабым светом масляной лампы, когда он будет читать свиток матери с отцом. Я слышала его спокойный голос, произносящий мои слова в маленькой, тесной комнате. Отец будет слушать сосредоточенно, молча, как всегда ничем не выдавая своих мыслей. Мать будет восклицать время от времени, наклоняясь вперед, ее темные глаза будут озаряться восхищением или вспыхивать неодобрением. Но я-то находилась здесь, здесь, я не сидела с ними на грубой пеньковой циновке, слушая с завистью и острой тоской рассказ о чьих-то удивительных приключениях.