Дворец грез
Шрифт:
Я почти проникла в смысл того, о чем он говорил, могущество слова взволновало меня.
— Но что, если я не стану повитухой? — настаивала я. — Что, если однажды мимо будет проплывать богатый торговец в своей золоченой ладье, его слуги потеряют весло, и им придется остановиться на ночлег прямо здесь, в Асвате, а я в это время как раз буду на реке — стирать или лаже плавать, — и он увидит меня, и влюбится, и возьмет меня в жены, а потом, позже, его писец заболеет, и некому будет писать его письма? «Дражайшая Ту, — должно быть, скажет он, — возьми писчую дощечку!» И тогда я провалюсь на месте от стыда, потому что я всего
Я была всецело поглощена своей историей. Я чувствовала стыд, видела сожаление на лице своего воображаемого мужа, и тут вдруг в горле у меня пересохло. Отчасти картина была верна. Я действительно была жалкой безграмотной деревенской девчонкой, и осознание этого все более тяжко давило на меня.
— Пожалуйста, Паари, — прошептала я, — научи меня, умоляю, я больше всего на свете хочу научиться тому же, что и ты. Даже если я останусь всего-навсего деревенской повитухой, твой труд будет не напрасным. Пожалуйста.
Между нами повисло молчание. Я смотрела вниз, на свои лежащие на коленях руки, и чувствовала, что он неотрывно смотрит на меня.
— Я еще только девятилетний мальчик, — не двигаясь, произнес он через некоторое время, — Я всего лишь сын пахаря из бывших солдат. Еще я лучший ученик в классе, и если захочу, то смогу работать для жрецов Вепвавета, когда мне исполнится шестнадцать. Умение писать обеспечит мне место писца, если я однажды захочу этого. Но что это умение даст тебе? — Он потянулся в полумраке и взял меня за руку. — Ты уже сейчас недовольна своей жизнью, Ту. От таких знании тебе станет только еще хуже.
Я схватила его пальцы и сжала их:
— Я хочу читать! Я хочу узнавать! Я хочу быть такой, как ты, Паари, я не хочу быть беспомощной, лишенной надежды, обреченной оставаться в Асвате до конца своих дней! Дай мне эту силу слов!
«Беспомощной… обреченной…» — это были взрослые слова, которые всплыли из какой-то неведомой ещё части меня, которой было невдомек, что мне только восемь лет; я была долговязой и нескладной, еще испытывала благоговейный трепет перед взрослыми великанами, которые правили миром. Слезы разочарования навернулись мне на глаза. Мой голос зазвучал громче, но тут уже Паари быстро приложил палец к губам, делая мне знак замолчать.
Выдернув руку, он поднял ее, изображая смирение и покорность.
— Сдаюсь! — прошипел он. — Хорошо. Да простят мне боги это безрассудное деяние. Я буду учить тебя.
Я завертелась ужом от радости, все недавние страдания были тут же забыты.
— О, спасибо, мой дорогой! — пылко воскликнула я. — Начнем прямо сейчас?
— Здесь? В темноте? — Он вздохнул. — Честно, Ту, какая же ты назойливая. Мы начнем завтра, и втайне. Пока мать и отец будут спать, мы спустимся к реке и сядем в тени, я буду рисовать на песке иероглифы. Потом я покажу тебе свои черепки, но, Ту, — предупредил он, — если ты будешь невнимательна, я не стану с тобой возиться слишком долго. А теперь давай спи.
Счастливая, я послушно потащила свой тюфяк на место и свалилась на него. Теперь меня одолела такая усталость, будто я прошла долгий путь, величайшим наслаждением было закрыть глаза и забыться сном. Паари уже глубоко дышал. Никогда я не любила его больше, чем в эту минуту.
Все следующее утро я непрерывно бессвязно молилась: о том, чтобы ни один ребенок в селении не вздумал
Все замерло вокруг. Даже три собаки, такие же бежевые, как песок в пустыне, откуда они прибежали, не рыскали в поисках пищи, а растянулись неподвижно в негустой тени редких кустов акации. На улице, во двориках домов из необожженного кирпича было темно и пусто. Ни одна птица не вспорхнула и не запела в поникших прибрежных зарослях, когда мы, босые, бесшумно неслись к воде. Можно было подумать, что, кроме нас двоих, в окрестностях нет ни одной живой души, что селение обезлюдело, не выдержав ослепительно яркого взгляда Ра.
Река еще не начала подниматься. Она величаво текла рядом, бурая и мутная, обнажая перед нами свои берега, пока мы осторожно пробирались к тому месту, откуда бы нас не было видно ни из селения, ни с дороги, что проходила между рекой и домами. Там, куда свернул Паари, травы под ногами не было, только участок мягкого песка под сикомором. Он опустился на песок, и я последовала за ним, сердце у меня выпрыгивало от возбуждения. Наши взгляды встретились.
— Ты уверена? — спросил он.
Я не могла выговорить ни слова, только молча кивнула и сглотнула слюну; он наклонил голову, развязал мешок и высыпал перед собой его содержимое.
— Сначала ты должна выучить знаки богов, — торжественно сказал он. — Это предмет поклонения, поэтому будь внимательной. Это тотем богини Маат, той, что вершит правосудие, и ее перо — это символ справедливости, она следит за соблюдением законов и мудрого миропорядка. Ее перо нельзя путать с двойным пером Амона, который пребывает в блеске и могуществе в святых Фивах. — Он вручил мне веточку. — Теперь нарисуй сама.
И я нарисовала, очарованная и покоренная. Внутренний голос шептал мне: «Теперь и у тебя есть это, Ту. Теперь это в твоей власти. Мир для тебя больше не сводится к Асвату».
Я училась быстро, впитывая знания так жадно, будто душой моей была сама высохшая, потрескавшаяся земля Египта, а знаки Паари были животворящими водами половодья. В тот день я усвоила двадцать имен богов и потом все время рисовала их мысленно, когда вечером делала свою обычную работу по дому, повторяла их про себя над чечевицей и сушеным инжиром, когда помогала матери готовить трапезу, пока она не произнесла ядовитым тоном:
— Если ты обращаешься ко мне, Ту, то я тебя не слышу, а если ты произносишь свои молитвы, хотелось бы, чтобы ты подождала, пока отец не зажжет свечу перед жертвенником. Ты выглядишь усталой, дочка. Ты здорова?