Дворец Посейдона
Шрифт:
— Что ты сказала? — бессмысленно переспрашиваю я. — Что ты не можешь?
— Не могу смотреть, как ты сидишь на одном месте… Открой окно!
Я отодвигаю занавеску и открываю окно. Парень и девушка стоят рядом. Он закуривает сигарету, а у нее такое лицо, будто она ждала его все это время и терпение ее безгранично.
— Нет, не уходи!
— А я и не собираюсь. Куда мне идти!
Парень и девушка медленно уходят. Я иду за ними. Они иногда удивленно на меня оглядываются. Уже заметили, что я за ними слежу. Сели на скамейку. Я пристраиваюсь рядом. «Что вам нужно?» — спрашивает парень. Девушка
Бьют часы!
Наконец-то!
Я вижу, как рассыпается маленькое белое облачко и как по вершинам деревьев скользит краснобрюхий ветер. Еще один вечер расстилается и властвует над миром. Этот вечер — мой дом, каменный лабиринт, и, кажется, тает, уменьшается на глазах клубок путеводной нити.
Скажи, скажи хоть что-нибудь!..
Девушка встает, поправляет соскользнувшую бретельку, стоит некоторое время молча, словно вглядываясь в аллею парка, потом спрашивает:
— Ты не идешь?
Я чувствую, как трудно подняться ее спутнику, и в этом усматриваю сочувствие себе. Может, он и в самом деле понимает, что нельзя меня оставлять одного. Но что ему делать? Я сижу, оглушенный собственной глупостью, и думаю, каким непосильным грузом является то, что мы зовем сочувствием, и как бессовестно с моей стороны взваливать такую тяжелую ношу на юношу с девушкой. Но я ничего не могу поделать со своим глупым упрямством и бреду за ними по городу, словно плачущий ребенок, плетущийся за родителями. Мне остается только закричать:
— Не оставляйте меня одного! Не оставляйте!
Я закрываю окно:
— Чтобы ты не простыла.
— Где ты был?
— Где я мог быть?
— Не зажигай свет. Иди сюда, присядь.
Я сажусь на кровать. Лия кладет свою руку мне на колено и спрашивает:
— Устал?
— Отчего мне было уставать?
— Оттого, что дома сидишь все время.
— У меня работа, вот и сижу. Что мне на улице делать! — успокаиваю жену.
— Во всем я виновата.
— Давай поедем в Ленинград, — говорю я, — там хорошие врачи, они тебя осмотрят, может, ничего такого у тебя нет. В конце концов должен же врач тебя осмотреть!
— Я лучше всякого врача понимаю, — Лия умолкает, потом говорит: — Когда я умру, не говори Мамуке, скажи, что я ушла и скоро приду. А потом он забудет меня…
И мы оба плачем.
Старость — это пещера, полная привычек, сталактитами свисающих со сводов. Я привык к бутылке «боржома» на тумбочке, к хорошей книжке, к горячему кофе по утрам, к блистающей чистотой квартире, к холодному душу, привык к своим шлепанцам, к своей пепельнице, к своему креслу, стакану, тарелке. Не знаю, что со мной станет, если чего-нибудь из привычной обстановки будет не хватать. Я, наверно, почувствую себя как близорукий человек, потерявший очки… А если представить, что Лии возле меня не будет, у меня все в душе переворачивается. Ведь она создала для меня такую уютную пещеру. Но не буду от вас скрывать — у Лии каменное сердце. У одного — велосипед, у другого — шесть пальцев на ноге, у третьего — заячья губа, у четвертого — трехпроцентная облигация, а у Лии — каменное сердце. Ее божество — цифры и факты. Лирики, размягчающей людские сердца, для нее не существует.
У меня есть приятель — Полико, двоюродный брат Лии. Он инженер, с литературой ничего общего не имеет, поэтому мы с ним прекрасно ладим. Иногда по воскресеньям он заезжает за нами на машине и мы едем за город…
Пело и Полико спят в тени сиреневых зарослей. Лия спустилась к реке мыть посуду. «Волга» с раскрытыми дверцами стоит на солнцепеке. Полико забыл поставить машину в тень. На траве — обрывки газет, пустые бутылки, алеющий зрелой мякотью арбуз.
На том берегу, на лысом холме стоит маленькая церковь. За холмом — холмы повыше, такие же голые. С речки дует ветерок, облегчающий жару. На небе собираются облака. Похоже, будет дождь. Хорошо бы…
Я слышу музыку — Пело и Полико оставили включенный транзистор. Веселые, они все время поют, вот и сейчас я почему-то связываю с ними доносящиеся до меня звуки музыки, как будто они даже во сне продолжают петь. Транзистора не видно в сухой пожелтевшей траве, антенна его блестит на солнце. Пело и Полико лежат в таких позах, словно внезапно потеряли сознание и рухнули наземь. Полико храпит, раскрыв рот. У Пело задранный подол обнажает белые полные ноги. По бедру ползет божья коровка. Я хочу подойти и выключить транзистор, заставить умолкнуть Пело и Полико, но поза Пело удерживает меня.
Лия опустила ноги в речку и хохочет. Должно быть, ждет, когда я спрошу ее, чего она смеется. Но я не спрашиваю — пусть смеется сколько угодно. И потом, во рту у меня пересохло так, что я слова не могу выговорить.
Чуть поодаль начинается кустарник. Я направляюсь туда, распугивая кузнечиков. Здесь прохладно, и чем глубже я проникаю в заросли, тем становится прохладнее. Трава тут не растет, земля и мох да еще толстый ковер прошлогодней листвы. Конечно, лучше было спуститься к реке, ополоснуть лицо, но тогда пришлось бы заговорить с Лией. Наверно, вы согласитесь со мной, что бывает настроение, когда человек не может разговаривать с женой.
Я ложусь на сухие листья и закрываю глаза. Некоторое время я хорошо вижу церковь на пригорке, антенну транзистора, задранный подол Пело, но постепенно утомленное зрение гаснет, и я засыпаю.
Меня будит голос Лии. Мы садимся в машину — впереди Полико и Пело, сзади я и Лия.
— Баклажаны остались, надо было с мясом зажарить, — говорит Лия, заглядывая в сумку.
Пело и Полико поют.
Машина летит по шоссе.
Лия кладет сумку назад, под самое окно.
— Облокотись на нее.
Она берет меня за руки и заглядывает мне в глаза:
— Ты доволен? Хорошо было сегодня?
Окна в машине открыты, но все равно жарко. Горячая потная рука Лии обнимает меня.
Вдруг раздается возглас Пело:
— Смотрите, заяц! Заяц!
И в самом деле, по дороге, выхваченный из темноты светом автомобильных фар, бежит заяц.
Лия, привстав, вцепившись обеими руками в спинку сиденья, наклоняется вперед и кричит истерически:
— Догони! Догони его!