Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века
Шрифт:
И все же устарелый сам по себе тезис Фляйшхакер представляется мне подходящей точкой отсчета для настоящего исследования, поскольку исследователь с подкупающей четкостью ставит вопрос о целях сословной политики Петра I. Существовала ли связь между материальным положением дворянства и боеспособностью державы? Стоило ли государству ожидать от безземельных офицеров, живших на одно только жалованье, ратных достижений? Был ли задуман указ о единонаследии как шаг на пути к отмене крепостного права? Особенно убедительно Фляйшхакер показывает, почему историкам следовало бы изучать не только родовитую столичную знать «золотого века», но и малоимущее провинциальное дворянство первой половины XVIII века. Речь идет не только о ликвидации одного из «белых пятен», но и о более глубоком понимании петровских реформ и общества петербургского периода.
Реформы Петра I и сословная консолидация дворянства
Дворянство Российской империи не просто сформировалось на основе некой уже существовавшей социальной прослойки — его сотворил самодержец в петербургский период русской истории, наделив эту касту привилегиями, позволившими ей отмежеваться от низших слоев{116}.
Отправной точкой данной политики
Важными шагами в этом направлении стали в первую очередь постепенный роспуск и ликвидация привилегий стрелецких полков (начавшиеся в 1698 году){119}, прекращение практики раздачи казенных земель (1711–1714){120}, юридическое слияние поместья и вотчины (1714), введение подушной подати (1719–1722) и Табели о рангах (1722); не последнюю роль сыграло и активное привлечение дворян к обучению военному делу и к офицерской службе.
Историю имперского дворянства можно вести от податной реформы, поскольку эта реформа впервые четко разграничила в правовом отношении две группы служилых людей: более знатных, обязательства которых в дальнейшем ограничились несением воинской службы (будущие дворяне), и потомков служилых людей низших разрядов, освобожденных от воинской службы, но обложенных подушной податью (будущие однодворцы). Податью облагались все, кто к моменту ревизии (около 1719 года) не имел офицерского чина, не отбывал военной службы, не вел род от московских чинов, вовсе не имел крепостных душ или имел их так мало, что сам вынужден был трудиться на земле. Поскольку чиновники при толковании закона ранжировали дворян исходя скорее из прагматических соображений, нежели руководствуясь строгими юридическими критериями, на практике часто решающую роль играл текущий размер поместья, от которого по традиции зависел и чиновный статус [8] . При этом рядовых солдат до истечения срока службы не относили ни к одной, ни к другой категории, поэтому процесс размежевания слоев к 1740 году еще не завершился полностью [9] . Около 1730 года в государстве насчитывалось примерно 400 тысяч бывших служилых людей (служилые люди прежних служб), из которых 340 тысяч перешли в разряд государственных крестьян (однодворцев), а остальные 60 тысяч сделались посадскими людьми {121} .
8
Неимущих дворян из провинции иногда, несмотря на их благородное происхождение, зачисляли в однодворцы. Согласно указаниям Петра, подобные ошибки следовало исправлять лишь в том случае, если это не вызывало слишком больших затруднений у военного управления. Ср.: Анисимов Е.В. Податная реформа. С. 169–170. Вспомним также судьбу родовитых дворян Щаповых, которые в годы Смуты растеряли большую часть крепостных и чьи потомки в 1718 году были записаны однодворцами (Ачексеев В.П. Брянские люди XVII века. Брянск, 2001. С. 86–90).
9
Мелкие помещики, не дослужившиеся за время военной службы до офицерского звания, вплоть до 1740-х годов облагались подушной податью — ср.: Черников С.В. Помещики и крепостное крестьянство Рязанского уезда в 20–60-е гг. XVIII века (по материалам первой и третьей ревизии) // Рязанская старина. Вып. 2–3. 2004–2005. С. 31–49, цит. с. 35. Других однодворцев впоследствии жаловали дворянством, если им удавалось доказать, что их предки получили землю с крестьянами в награду за службу в дворянской (поместной) коннице (Рабинович М.Д. Однодворцы в первой половине XVIII в. // Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы. 1971. С. 141–142).
Вместе взятые, бывшие служилые люди составляли заметно более многочисленную социальную группу, чем дворяне, освобожденные от уплаты налогов. Немалое число их потомков и в последующие десятилетия часто несли службу рядовыми солдатами или унтер-офицерами. На их основе сформировалось недворянское сословие кадровых солдат, то есть солдат «по наследству», родившихся в полку и остававшихся в нем всю свою жизнь. Шансов получить поместье у них не было, зато им выплачивалось жалованье в размере достаточном, чтобы обзавестись семьей. Дети их, в свою очередь, отправлялись в военные училища, где их готовили к воинской службе{122}. Таким образом, в среде служилых людей была проведена черта между землевладением и воинской службой: либо они возделывали землю и платили налоги, либо несли солдатскую службу, оставаясь на всю жизнь при своем полку. Теоретически у них сохранялась надежда на производство в офицеры и получение в дальнейшем дворянства, — но вероятность этого была крайне невелика. Судьба служилых людей незнатного происхождения в глазах мелкого провинциального дворянства Петровской эпохи служила примером социального падения, которого само оно избежало лишь чудом, да и то неокончательно. То, что в решающий момент ревизии во главу угла ставилось не происхождение, а размер наличного имения, мелкопоместные дворяне, вероятно, запомнили навсегда.
Вопреки широко распространенному до сих пор, хотя и опровергнутому современной историографией мифу петровские реформы не только не открыли различным сословиям путь в дворяне, но и впервые в истории позволили дворянству четко отмежеваться от более низких социальных слоев [10] . Столь же неверно было бы усматривать антифеодальную направленность в последовательной политике Петра I по мобилизации дворянства на воинскую службу. Действительно, в целом ряде
10
Возникновение и история этого мифа сами по себе могли бы стать любопытной темой для исследования.
Теоретически Петр мог бы попросту оставить «нетчиков» в покое, конфисковать их поместья и вербовать офицеров из солдатской массы. Как известно, до определенной степени он так и поступал — но это служило ему скорее вынужденной мерой и задумано было в назидание помещикам {125} . В самом деле, Петр оставил великое множество указов, свидетельствующих о его желании видеть в офицерском корпусе не самородков из народа, а способных дворян — даже и с учетом того, что призыв в этом случае требовал немалых усилий. Таким образом, не приходится удивляться, что Петр начал последовательно привлекать дворян к воинской службе лишь после победы в Полтавской битве (1709) {126} . [11] После того как армия выполнила свою основную боевую задачу, монарх мог использовать ее в качестве инструмента сословной политики. В вопросе о причинах уклонения дворян от службы мнения историков заметно расходятся. Формулировки указа о единонаследии, равно как и указов о призыве, позволяют предположить, что Петр и столичная бюрократия менее всего доверяли бедному провинциальному дворянству {127} , — что соответствовало воззрениям, сложившимся в XVII веке. На этой гипотезе, в конечном счете, основываются и доводы Фляйшхакер. Между тем еще Софья Алексеевна обратила внимание на то, что и московские чины не жалуют воинскую службу {128} . По мнению Ивана Посошкова, от службы увиливали именно состоятельные дворяне, которые могли задействовать свои связи, в то время как более бедным представителям их сословия за двадцать или тридцать лет воинской службы редко удавалось хоть раз заехать домой {129} . Документы середины XVIII века свидетельствуют о том, что Посошков более трезво оценивал реальную ситуацию, чем Петр I. Офицеры, которые унаследовали или приобрели благодаря женитьбе крупное поместье (в несколько сотен душ), часто утрачивали интерес к продолжению карьеры и всеми способами стремились выхлопотать отпуск, освобождение от военной службы или досрочную отставку {130} . Богатые дворяне этого сорта считали воинскую службу «обузой» — напротив, для бедного провинциального дворянства возможность сделать офицерскую карьеру оставалась самой значимой сословной привилегией. Основная масса дворян исполняла свой воинский долг и, без сомнения, достойно проявила себя на поле боя в последующие десятилетия.
11
И поток карательных указов, и прекращение раздачи земель, и стирание границы между поместьем и вотчиной относятся к периоду с 1711 по 1714 год.
Армейская реформа, инициированная Петром, в горизонтальном срезе привела к унификации дворянства. Реформа ослабила региональные корни дворян и одновременно повысила их социальную и территориальную мобильность {131} . Впрочем, не все региональные формирования были распущены. В проблемных приграничных регионах вроде Оренбурга или Смоленска и в XVIII веке сохранялись традиционное дворянское ополчение и поместная система {132} . [12]
12
По оценке Петрухинцева, в XVIII веке от 30 до 40 процентов населения Российской империи проживало на территориях, обладавших той или иной степенью автономии.
Цели, которые преследовала сословная политика Петра I, обнаруживают себя и в административной реформе. Однако попытка сформировать чиновничий аппарат на дворянской основе, на манер офицерского корпуса, в конечном счете не увенчалась успехом [13] .
Описанная выше консолидация дворянства не сопровождалась выравниванием материального достатка. Унаследованное от XVII века крайне неравномерное распределение собственности в дворянской среде почти без изменений сохранялось вплоть до XIX века. Представления историков прошлого об «упадке боярской аристократии» в XVII веке {133} не находят подтверждения. Внутридворянская социальная иерархия, сложившаяся в московский период, продолжала действовать и после введения Табели о рангах, а иерархические лестницы, основанные на происхождении, богатстве и чинах, практически совпадали.
13
К причинам этого явления мы еще вернемся (см. ниже).
Еще в 1678 году во владении членов боярской думы находилось примерно 500 поместий в среднем у каждого, за городовыми дворянами числилось примерно по 13–15 поместий{134}. В общей сложности 2 процента светских помещиков владели 42 процентами крепостных, 13 процентов помещиков имели в распоряжении 30 процентов крепостных, на долю оставшихся 85 процентов светских помещиков приходилось всего лишь 28 процентов крепостных{135}. В географическом отношении этот дисбаланс выразился в «эффекте увеличительного стекла»: крупнейшие имения располагались в центре страны, а чем дальше от Москвы, тем меньше и беднее становились поместья{136}.