Дворянство. Том 2
Шрифт:
Гамилла стиснула рукоять своей опасной игрушки так, словно готова была сломать баллестр о макушку рыжеволосой. Глядя на побелевшие пальцы, Елена невпопад подумала о том, что не стрижена, не мыта и вообще надо как-то устроить стирку. И баню.
— Не нужно, — повторила она. — Тебе в первую очередь.
Гамилла помолчала, глядя жестко, гневно и в то же время с мрачным любопытством. Она уже знала: когда рыжая что-то говорит, особенно таким тоном, имеет смысл хотя бы послушать.
— Я понимаю тебя, — вымолвила Елена. — Он был плохим человеком. Очень плохим…
—
Женщину все еще потряхивало от осознания допущенной ошибки с опухолью, поэтому она не сразу поняла, что искупитель вдруг решил закрыть долг откровенности, рассказав собственную историю.
— Очень плохим. Единственный сын захудалого рода. Ни земли, ни привилегий, ничего. Можно было записаться в ловаги, служить богатой фамилии. Но я пошел иной стезей. Стал бетьяром.
Купленная девчонка затихла, как мышь. Кажется, она боялась даже слушать разговор чужих и страшных людей. Лошади мерно переступали ногами, ночь была светлой, и путники, не сговариваясь, решили пока двинуться без остановок. беседа возникла сама собой.
— Рыцарь-разбойник? — уточнила Елена.
— Да. Я был молод, и хоть не велик ростом, но силен и быстр. Жизнь бандита мне понравилась. Легко, привольно. Пока тепло — зарабатываешь, а на зиму отправляешься в большой город и проживаешь добро. Или можно наняться в охрану или телохранители… опять же до весны.
— И после ограбить нанимателя? — уточнила Елена.
— Тоже неплохо. Только тут надо убивать обязательно, — абсолютно серьезно ответил искупитель. — Не то выдаст.
«Украл, выпил, в тюрьму» — вспомнила про себя Елена.
— Деньги, сила, вольная жизнь… — задумчиво продолжил Насильник с интонациями психотерапевта, записывающего перечень симптомов. — Все это было хорошо. Все это радовало. Но больше всего по сердцу мне была иная забава.
— Можешь не уточнять, — буркнула Елена.
— Ты сама спросила, — пожал тощими плечами искупитель, добавил чуть ли не задумчиво. — Власть.
— Что?
— Насилие, оно, в сущности, не про похоть. Оно про власть над кем-то. Над телом и душой, которые отвергают тебя. И когда ты ломаешь их…
Насильник сделал неприятное движение, сжав и повернув кулак, будто скручивая что-то. Елену передернуло от отвращения, женщина склонила голову, пряча гримасу.
— Все верно, — кивнул искупитель. — Это грех, страшный, непростительный грех. Но я предавался ему с радостью. И не было для меня удовольствия слаще. Так я шаг за шажком нисходил в пропасть. А затем началась война.
— Частная?
— Конечно. Я даже не помню, кто и что делил. Какая разница… очередное межграничье, очередные городишки с деревеньками, которые дымят под солнцем и ярко горят по ночам. Я нанимался к одним, другим. Обманывал и тех, и этих. Сколачивал банды и менял их. Но все войны заканчиваются. Рано или поздно…
Елена глотнула из фляги. Вода, набранная лишь пару часов назад, показалась горькой и затхлой.
— Мне долго везло, но в итоге петля стала затягиваться. Я бежал, однако нигде не мог найти приют. Всюду меня ждала виселица. В конце концов, связался с полным отребьем. Когда удача отвернулась от нас окончательно, они меня же
Елена покосилась на собеседника. Старый Насильник производил впечатление семижильного и бессмертного. Страшно представить, каким он был много лет назад, в пору телесного расцвета.
— Меня подобрали крестьяне, сердобольные души. Приняли за такую же, как они, жертву произвола. Положили в повозку, привезли в деревню. Только… — искупитель помолчал. — Только мы через ту деревеньку прошли за неделю до того. Всем стадом скотов-грабителей. И знатно повеселились при том.
— Вот же бля, — только и выдохнула Елена.
— Мужики с бабами разбежались. Ну, те, кого мы не убили смеха ради, — все так же ровно и спокойно продолжил Насильник. — Осталась там одна лишь вдова. Она меня приютила и выхаживала, хоть сама голодала.
— Господи, — только и прошептала Елена. — Неужели она тебя не…
Она не смогла закончить фразу, язык не повернулся.
— Не узнала, — тихо вымолвил искупитель. — Или узнала… я так и не набрался смелости, чтобы спросить у нее. Это была очень набожная и добрая женщина, верила в милосердие. Она вполне могла решить, что Бог посылает ей испытание, которое надо с честью вынести. Но и рожа у меня была сине-черной от синяков. Трудно узнать. Короче, могло быть и так, и этак. Тогда начались мои… закаты… — Насильник посмотрел в небо чуть ли не с ненавистью. — Ненавижу закаты… Я лежал на топчане день за днем, пока сходили кровоподтеки, срастались ломаные кости. И каждый вечер смотрел, как заходит солнце. Ждал, что ночью та женщина меня зарежет. Крестьяне суеверны. Думают, неправедное лучше творить во тьме или хотя бы под крышей. Вдруг Пантократор не увидит. Закаты…
Речь Насильника утратила внятность, превратилась в набор кратких фраз.
— Закаты приходили. Один за другим. Снова. Снова. А с закатом и души. Всех. Всех, — с нажимом повторил искупитель. — Всех! Кого я унизил. Ограбил. Убил. Над кем надругался. Я забывался в ужасе. Просыпался в ужасе. Не понимая, жив я еще или уже подыхаю. И понял… что такое преисподняя. Говорят, ад есть царство дьявольского жара. Или наоборот, бесконечного холода. Врут… Ад — это место, где Бога нет. Нет его любви и прощения. Только черная душа негодяя. Наедине со своими преступлениями.
Он замолчал, скривив губы в гримасе языческого божка.
— Она тебя не убила, — утвердительно вымолвила Елена. — И не узнала. Или сделала вид, что не узнала.
— Нет, — покачал головой Насильник. — Со временем я оклемался, хоть силы и убавилось. У меня ничего не было, кругом шныряли патрули, которые прочесывали комарку, отлавливая таких, как я.
— И ты остался, — снова утвердила Елена.
— Да. Думал, на время, пока я слаб и свежи розыскные грамоты с моими приметами. Кто будет искать известного бетьяра среди черни, в сельском навозе? Научился жить мужицкой жизнью, освоил плетение корзин. Женская работа, но тогда иное было мне не по силам. В деревне потихоньку оседал заново всяческий люд. Я умел читать и писать, так что составлял письма. Написал несколько прошений господам. Судебные заявления насчет межевых разграничений. И как-то… прижился. Все думали, я студент из города. Не обижали. Приняли.