Двойная бездна

Корабельников Олег Сергеевич

Что-то случилось со временем… Странное ощущение нереальности происходящего на секунду пришло к нему, и он обрадовался. Значит, он снова стал человеком, землянином, снова научился удивляться и говорить то, что сочтет нужным.

— Отдыхай, — сказал Оленев и посмотрел на него так, словно все понимал, знал, предвидел, словно умел проникать в чужие тайны и ощущать боль чужого тела. — Это пройдет. Ты все рассказал. Я все понял. Завтра встанешь на ноги. А сейчас расслабься. Все позади. Больше я не позволю тебя украсть… Эх ты, а еще меня тихушей называл. Нею жизнь скрывал. Ничего, старик, не ты первый, не ты последний…

13

Да,

рабство души и тела ослабило свои путы, неоцененное умение владеть собой вернулось к Веселову, и лишь смутная печаль, не свойственная ему ранее, уже не покидала его. Теперь он был не один, но от этого тяжесть на душе не уменьшалась. Болезнь незаметно истекла из него, он снова обрел дар вселяться в тела зверей и птиц. И он почти не удивился, когда на исходе марта, во время дежурства, сидя в покойном больничном кресле и расслабившись после операции, он увидел себя в теле бамула — странной двуглавой птицы.

Он летел над заснеженными горами — белый слепящий снег на вершинах, густая зелень сосен и елей, пронзительное голубое небо, солнце бьет в левое крыло. Головы вытянуты на напряженных шеях, длина взгляда ограничена лишь горизонтом, перья прижаты к телу, западный ветер сносит в сторону. Он знал, что пора зимнего ожидания кончилась и надо лететь на север, прямо и вверх по невидимой ниточке магнитного поля, через горы, над истоками великой реки, сквозь весеннюю степь, где исподволь начинается вечная тайга — прибежище гонимых, заповедник времени, светлая родина радости и печали…

Веселов ждал того дня, потому что давно понял простую истину: только бамул, птица, рожденная в Заповеднике, своим безошибочным чутьем поможет ему найти дорогу. Поиски отца превратились в поиск глубоких корней, переплетенных воедино в добре и зле, любви и ненависти. Спасти не только себя, но и всех рассеянных по земле соплеменников своих, принужденных к измене и бегству. Отца, Юлю и еще многих, отвергших льстивые слова об избранничестве и теперь вынужденных скрываться и сопротивляться. Ему не было ясно до конца, какие следы оставило в нем недавнее похищение, чем грозит оно и когда проявится. Участок мозга, доставшийся ему от предков, мог заговорить с похитителями и без воли и ведома его, мог снова перенести сознание в заповедную область и заставить делать то, что он не хочет.

Он даже не мог сказать наверняка, что его освободило из-под чужой власти — простое исцеление от болезни, Юля или сам Мозг, давший ему лишь иллюзию временной полной свободы.

Теперь и Оксана знала все. Она испугалась, и все же у нее хватило мудрости не изнурять мужа мучительными расспросами и фантастическими домыслами. Не просто холодок отчуждения, а более странное и сложное чувство встало между ними. Словно бы Веселов на ее глазах из простого человека, поступки и слова которого можно было предсказать на много ходов вперед, превратился в диковинное чудовище, в неведомого пришельца, лишь таящего под привычной оболочкой враждебное ей истинное свое тело и душу. Она привычно заботилась о нем, но большей частью молча, и как-то так получилось, что она и ночевать стала в комнате сына. А потом, не предупредив Веселова, отвезла сына к маме, слепым своим материнским инстинктом ощутив опасность, грозящую хоть дальнему, но потомку Безымянных. Да, его терпеливая и почти-все-прощающая жена Оксана женским чутьем своим словно бы всегда предвидела

предательство, ложь, измену, скрытые до срока в ничем не повинном муже ее.

И грустно соглашался с ней Веселов-бамул, зябко топорща перья и оглашая хрупкий предвесенний воздух хриплым двойным криком. Цель полета лежала в трех месяцах пути — с долгими дневками и все более краткими и теплыми ночами. И он почти знал, что он должен сделать там, но как — оставалось по-прежнему тайной.

Зашла медсестра, налила чая, спросила его о чем-то, он ответил и даже пошутил по привычке, и даже не совсем пристойно шлепнул ее по тугой икре. Это был его стиль, всем знакомый и никого не удивляющий. И в то же время он продолжал полет и ощущал холод под плотным пухом, и видел цепь гор, протянувшуюся до горизонта, и знал свою цель — одну на двоих, человека и птицы. Веселову казалось — только он сможет достичь Заповедник не в виде покорного слепка сознания, и прийти туда как свободный человек, хозяин и победитель.

Но теперь он ждал. Да, как всегда, он ждал.

Прихода Юли, вестей от отца, письма от Алеши. Ждал пробуждения своего тополя от зимней спячки, ждал отпуска! … И напряженно ожидал, когда снова прорвут оборону Мозги и навяжут ему чужую волю, чужие мысли и убеждения. Теперь он не мог принять ничего из того, что узнал там; нет, он не забыл ни истории Безымянных, ни заповедей их, ни конечной цели, призванной собрать всех соплеменников, растворившихся в земной крови, чтобы увести их на забытую родину. На ту самую звезду его жизни, неярко горящую возле Тау Кита. Он не забыл и отвергал каждое слово, и противился всему этому чужому и враждебному.

Птица устала и замерзла, близился вечер, она описала неторопливый круг над узкой долиной с мертвым ручьем. Четыре юрких глаза высматривали надежное прибежище и пищу; звонил телефон — Веселова вызывали в детскую инфекцию. Слово «срочно» не было сказано, ибо в реанимации других слов не бывает.

Да, он побежал легкой рысцой по тающему снегу, запахнув плотнее халат, мимо спящих деревьев, к желтому двухэтажному корпусу. Приглушенный свет окон, ровный рокот мотора «скорой помощи» у дверей, смутное лицо водителя а темным стеклом, огонек сигареты, то вспыхивающей, то затухающей, как дыхание умирающего больного.

Его ждали. Дежурный детский врач, заплаканная худенькая мама. Почему-то не было врача «скорой». Привычный непокой приемного покоя, плач и кашель из открытой двери, запах хлорки, шелест халатов и в центре всего — годовалый ребенок, девочка, с шумом и хрипом вдыхающая воздух. Диагноз был прост и страшен — круп, отек гортани и надо было делать то, что положено, то есть брать ребенка на руки и бежать с ним в палату реанимации. Время было слишком дорого, оно тоже сгущалось, как воздух, с каждым вдохом приближая конец краткой жизни.

Веселов позвонил в свое отделение, коротко сказал то, что следовало, молча и быстро завернул ребенка в одеяло, «все будет хорошо» — бросил на ходу вскочившей маме, «звоните» — уже в дверях, «успокойтесь» — уже на улице.

Водитель «скорой» стоял, прислонясь к машине. Веселову показалось, что он смеется молча, посверкивая в сумерках золотыми зубами; никто не вышел вслед; обычно матери бежали следом, словно прощаясь навсегда; некогда было думать над всем этим, ибо ребенок хрипел и уже почти не сопротивлялся — Веселов слишком хорошо знал, что это значит.