Двойная фамилия

Ларионова Ольга Николаевна

— Холодно вам в ботинках-то, — так же степенно констатировал мальчик. — Надо бы валенки сменять.

Незнакомец снова прищурил глаза, улыбаясь немножечко виновато, словно стыдясь своей неприспособленности к блокадным условиям.

— Что же поделаешь, — ответил он, и голос у него был таким же странным, как и лицо — звучным, но не согретым живой теплотой, словно говорил не настоящий человек, а актер с экрана.

— Вещи перевозите — стало быть, разбомбило…

Незнакомец качнул головой:

— Это из института. Больно будет, если пропадут.

Так

и сказал — не «жалко», а «больно».

— Ну, давайте помогу, что ли. А то за хлебом мне.

Они втащили санки с книгами на второй этаж — незнакомец тянул за скрученный провод, Витька подталкивал сзади. По стершимся, словно обкатанным морскими волнами ступеням это было бы нетрудно, будь у них хоть немножечко больше сил. Но теперь они провозились чуть не полчаса, прежде чем незнакомец добрался до двери квартиры и, не таясь, вытащил из-под порога ключ.

— Бывайте сыты, — сказал Витька вместо прощания, как это делала бабка. — А книги, видать, дорогие, что издаля на себе перли!

— Такие книги понадобятся тебе лет через десять — пятнадцать, — проговорил незнакомец с непонятной горечью. То ли он хотел сказать: «Если, конечно, выживешь», а может быть, и другое: «А вот мне — уже вряд ли…»

— Если подсобить надо, так я в соседнем доме, в полуподвале. Безладным кличут. Витькой то есть.

— А меня зовут… Елисеевич, — сказал незнакомец. Отчество запомнилось, потому что было похоже на обыкновенное «Алексеевич», и надо было не перепутать. А вот имя — забылось.

В тот же день — и удивительно: почти в то же самое время — встретил незнакомца и Митька. Они с матерью только что обнаружили во дворе булочной расколотый надвое круглый стол на одной ноге. Мама взяла две полукруглых доски, Митька — здоровую, будто слоновью ногу. Он все время отдыхал — нога была страшно тяжелая, наверное, от двух золотых полосок, окольцовывавших ее. Сначала мама останавливалась, когда Митькины шаги за ее спиной затихали, но когда до дома осталось шагов двадцать, она решила сына не ждать, а поскорее затопить печурку.

Митька бросил в снег деревянный граненый обрубок и почувствовал, что сзади него тоже кто-то остановился, — тропочка между сугробами была такой узкой, что обойти мальчика можно было бы, только забравшись по колено в снег. Да и то, если ничего не несешь.

Митька решил уступить дорогу и, естественно, обернулся, чтобы полюбопытствовать — кому это.

Сзади него стоял человек, которого он до сих пор на своей улице не видел. На незнакомце было куцее летнее пальтецо, из рукавов которого торчали лохмотья ватника, а на ногах — прекрасные черные валенки, при одном взгляде на которые становилось тепло и уютно.

Митька, конечно, мог ничего не говорить, но не удержался:

— А не замерзнете в летнем? Зима… — Хотя и так всем было ясно, что зима и что замерзнуть, обессилев от голода, — это самое простое, что может быть в такой ситуации. Но у мальчика появилось непреодолимое желание заговорить с незнакомцем, все равно о чем.

Тот только улыбнулся, грустно и виновато, сказал:

— Что ж поделаешь…

Когда

он улыбнулся, черные глаза его прищурились, а потом неожиданно широко раскрылись, но так и остались совершенно черными, словно все расстояние между веками занимал один огромный, неправдоподобно расширившийся зрачок. Митька даже немного испугался и поспешил отвести глаза от этого бумажно-белого лица, и тут он заметил, что незнакомец тащит за собой связанные лыжи, на которых стоит большой картонный ящик с книгами.

Книги были основательно припорошены снегом.

— А книги вы зря везете, — проговорил Митька с видом знатока в подобных делах. — Тяжелые они — просто жуть, а тепла почти никакого. За углом сарай доламывают, вы бы лучше щепок насобирали, что ли.

Незнакомец снова улыбнулся, только теперь он словно извинялся не за себя, а за Митьку, для которого первое знакомство с книгами обернулось горьким опытом о теплоте их горения…

— Это из института, — проговорил незнакомец, — больно будет, если пропадут.

Митька поразился этому слову — «больно». Они с мамой жгли книги каждый день, употребляя их на растопку, — и ничего, больно не было. Находили их, как правило, на чердаках и даже в сараях, стопки и целые ящики; от книг пахло залежалыми дровами, а отсутствие картинок убеждало Митьку в полной их ненужности.

Но может быть, у этого человека книги были какие-то особенные?

— А они у вас с картинками, да? — Митька не утратил своего природного любопытства даже в эту страшную зиму. — Вы мне дадите посмотреть, я не сожгу, честное слово!

— Такие книги понадобятся тебе лет через десять — пятнадцать, — с какой-то непонятной грустью проговорил незнакомец.

Он тихонечко переминался с ноги на ногу — замерзал. Митька понимал, что надо поднимать тяжелую деревянную ногу от стола и двигаться дальше.

— Жалко, — сказал он, — если книжка с картинками, я ее себе под стол затаскиваю. Стол у меня одеялами закрыт, коптилка там внутри. Тепло и не страшно.

Они двинулись друг за другом, и Митька увидел, что незнакомец остановился у соседнего маленького домика.

— А может, вы найдете у себя какие-нибудь сказки? — просительно проговорил мальчик. — Так я рядом живу. Меня все Тумой зовут. А по-взаправдашнему — Митя.

— А меня зовут… Елисеевич.

«Ага, — подумал Митька без малейшего удивления. — Сын королевича Елисея и Спящей Царевны. А еще говорил, что сказок у него нет». Он уже хотел еще раз окликнуть незнакомца, но тот уже втащил лыжи с ящиком в подъезд; в довершение всех разочарований Митька вдруг обнаружил, что помнит только сказочное отчество. А имя забылось. Потом, встречаясь и разговаривая с незнакомцем, он, несомненно, как-то обращался к нему — и вряд ли это могло быть по-деревенски простецкое «Елисеич». Конечно, мальчик называл незнакомца полным именем и отчеством. Но когда Митька очнулся на Большой земле, в госпитальной палате, — имя снова пропало. И безвозвратно. Но обе эти встречи, а также разговор между мальчиками по поводу незнакомца врезались в память.