Двойник Цезаря
Шрифт:
— продекламировала она напевно на греческом и трижды хлопнула в ладоши.
В дверях появились три девушки, две из них с флейтами и одна с тамбурином, и скрылись незаметно за мраморными колоннами, будто растворились в полумраке перистиля. Вскоре оттуда полилась, заструилась тихая нежная мелодия. Казалось, что чарующие звуки музыки рождены неумолчным шумом фонтанов и журчанием водяных струй.
Над перистилем на черном полотне неба засверкали две яркие звезды и показался золотистый рог молодого месяца.
— Божественный вечер, — сказал Катилина, расслабленный музыкой, выпитым вином и близостью
— Наверное, золотой век в Риме закончился, когда Ромул убил Рэма, — сказала Семпрония.
— Возможно. Кстати, в народе ходит легенда, что Ромул вовсе не убивал Рэма. Они просто устроили комедию с исчезновением одного из близнецов, а потом делали вид, будто страной правит один царь. Сами же появлялись на публике поочередно, отчего, вероятно, и пошли рассказы о неутомимости Ромула.
— Что ж, могло и такое быть. Правители любят иметь двойников…
Катилина вдруг сник и помрачнел.
— Ты знаешь, последнее время надо мной висит злой рок, — сказал он, допив залпом второй бокал. — Будто мертвящий дух Карфагена преследует меня, как и всех, кто когда-то прикоснулся к этому месту.
— Я думаю, тут ни при чем ни рок, ни дух. Просто кто-то внимательно следит за тобой и наносит точные удары.
— Но кому это нужно?
— Не знаю. Мне кажется, тут не обошлось без нашего хитроумного Одиссея.
— Ты имеешь в виду Марка Туллия Цицерона? Но зачем ему это надо?
— Я слышала, он собирается выдвинуть свою кандидатуру на очередных выборах в консулы. А ты для него вполне реальный соперник.
— Да ну, этого не может быть! Мы служили с ним в преторианской когорте Помпея и были почти друзьями. Цицерону тогда было лет восемнадцать, мне — двадцать. И я был для него вроде старшего брата.
— Тебе давно уже пора понять, что у политика не может быть друзей. Учись у Юлия Цезаря. Ты, может быть, умней его, но ты слишком прям и откровенен. То и дело идешь напролом, не всегда умеешь скрывать свои чувства. Юлий же всегда со всеми ровен и обходителен. А главное — он умеет делать все так легко и весело, будто ему и дела нет до того, благосклонна к нему Фортуна или нет. И в результате его уважают даже его враги… Кстати, Юлий о тебе очень хорошо отзывался. А знаешь, что о тебе говорил Саллюстий?
— Да плевать мне на его мнение.
— Ну, может быть, ты и прав. Я тоже живу по правилу: не важно, что о тебе думают недруги, важно, что ценят в тебе друзья.
Семпрония сняла с шеи серебряную цепочку, на которой висел овальный аравийский оникс, и передала его Катилине. На камне была начертана надпись на греческом:
Вы,— Это мне досталось от моей бабки, — сказала Семпрония. — Она очень любила греческую поэзию и философию.
— Вероятно, ты пошла в нее.
— Да, поэзию я люблю. Философия же моя проста: любить и наслаждаться.
— Помнишь, Семпрония, ты мне рассказывала, что в северной части Понта живет племя, у которого есть такой обычай: человек там не дожидается приближения немощной старости, а, чувствуя, как уходят силы, идет на священную скалу и бросается с нее в море. И как бы растворяется в природе, подобно легкой дымке. Не причиняя никому ни хлопот, ни забот. Будто он ушел однажды в далекое, долгое странствие и не вернулся… Ты знаешь, я тоже хотел бы однажды вот так уйти…
— Все мы рано или поздно уйдем в Аид, — вздохнув, сказала Семпрония. — К счастью, никому не дано знать, когда Антропос поднимет свои ножницы, чтобы перерезать очередную нить судьбы, сплетенную парками…
Она хлопнула в ладоши, и музыка тотчас стихла, и девушки, теснясь, двинулись к двери. Семпрония потянулась томно, скрестив руки за головой, и ткань туники напряглась, натянулась, обозначая ее высокую упругую грудь. Катилина прикрыл глаза тыльной стороной ладони, изображая шутливо, что он, ослеплен, сражен наповал красотой хозяйки дома.
— Ты — как Катон-старший, — засмеялась бархатисто Семпрония. — Рассказывают, что этот старый ханжа зашел однажды в цирк во время флоралий. Когда его появление было обнаружено, публика моментально сникла и замолкла. Так робеют и затихают расшалившиеся дети, когда неожиданно возвращаются родители. Даже шлюшки на арене, которые к этому времени уже успели скинуть с себя все, что можно, тоже засмущались и принялись напяливать на себя какие-то одежонки… Гнетущая пауза продолжалась до тех пор, пока, наконец, великий цензор не выдержал и вскочил вон, выкрикивая на ходу проклятия… После чего на арене началось такое, чего Рим давно не видывал…
Катилина засмеялся и, поднявшись с кресла, приблизился к Семпронии. Поднял ее с кресла и стал жадно целовать ее губы, лоб, волосы.
— Как ты хороша! — бормотал он. — Ах, как ты хороша!
— Не торопись, — ответила она негромко. — Пусть все уснут покрепче…
Когда Катилина вышел на улицу, небо на востоке уже розовело. Вдалеке слышался немолчный стук колес, — это подтягивались, торопясь попасть в Рим до запретного времени, повозки с продуктами, ремесленными товарами, предметами роскоши, — со всем, что в течение дня будет сметено с прилавков, разнесено по жилищам, съедено и выпито. Чтобы не столкнуться невзначай с мужем Семпронии, который уже мог возвращаться с ночного пира, Луций спустился к Тибру. Он ощутил резкую свежесть влаги и одновременно затхлый запах нечистот, — неподалеку находилось жерло большой клоаки, этой огромной прямой кишки города, извергавшей в реку отходы жизнедеятельности всего Рима — и, побыстрее миновав этот участок, свернул в тихий безлюдный проулок и зашагал к дому.