Двойной портрет
Шрифт:
— Выменял.
— Старинная?
— Да.
— Ты сегодня же извинишься перед историком, — пряча монету, сказал Валерий Павлович.
— Разумеется, — поспешно подтвердила Мария Ивановна, взглянув на сына, который, упрямо опустив голову, направился к двери. — Тебе пора, Валерий.
Алеша обернулся.
— Отдай монету, — прошептал он.
Валерий Павлович сделал вид, что не слышит.
— Иди, Алеша, — сказала Мария Ивановна.
— Пускай он отдаст монету.
Валерий Павлович засмеялся.
— Ладно, тогда давай меняться, — с неожиданным добродушием
— Да.
— Я тебе, знаешь, какого Людовика Восемнадцатого достану — только держись!
— При Людовике Восемнадцатом марок не было.
— Ах, не было? Тем хуже для него. Ну, иди сюда.
Он обнял сына за плечи.
— Мир!
В кабинете зазвонил телефон, и Валерий Павлович вышел из столовой. Ему хотелось закрыть за собой дверь — это могла быть Ксения, но он сделал над собой усилие и не закрыл.
— Валерий Павлович?
— Да.
— Сотников, из парткома. Зайдите к нам, Валерий Павлович.
— Что случилось?
— Ничего особенного. Тут справлялись о вас.
— Кто?
— Какой-то Кузин, из газеты «Научная жизнь».
— Что ему нужно?
— Зайдете?
— У меня лекция в час.
— Вот перед лекцией и зайдите.
3
Валерию Павловичу не понравилось, что им заинтересовалась газета, потому что у него были враги, и эти враги, до сих пор сидевшие тихо, оживились теперь, зимой 1954 года. Оживился, например, старый маньяк Кошкин. Мелькнула здесь и там в научных журналах фамилия Остроградского. Это было неприятно, хотя Валерий Павлович, разумеется, ничего не имел против его возвращения.
Перед лекцией он зашел в партком. Сотников ждал его. Да, приезжал какой-то Кузин из газеты «Научная жизнь», спрашивал, — ну, черт его знает, обо всем на свете! Почему-то интересовался защитой дипломных работ. Потом заговорил о вас. Что вы делаете? Где напечатаны последние работы?
— Что же вы ответили?
— Правду.
— Именно?
— Я сказал, что вот уже добрых двадцать лет вы читаете лекции. А насчет работ посоветовал зайти в библиотеку за справкой.
— И больше ничего?
— Да. Впрочем, нет. Уходя, он спросил о Черкашине. Известна ли мне причина самоубийства?
— Что же вы ответили?
— Не известна.
— И больше ничего?
Сотников засмеялся.
— Спросил еще — с какого этажа? Я сказал, что с одиннадцатого. Обывательское любопытство.
4
Статья «Совесть ученого» была запланирована в сентябре 1954 года, и то, что узнал Кузин, еще раз убедило его в необходимости появления этой статьи. Точнее было бы сказать, что его убедило не то, что он узнал, — он почти ничего не узнал, а настойчивое стремление секретаря парткома внушить ему, что подобная статья может принести только вред. С этим Кузин никак не мог согласиться.
Фальсификация в естествознании давно стала бедствием, и необходимо было доказать, что оно не только, обходится очень дорого, но и
Кузин был «разработчиком» — редакция держала несколько сотрудников, занимавшихся главным образом проверкой и подготовкой материала. У него была странная внешность — острый, кривоватый нос, острый кадык на длинной шее, седеющие волосы, падающие на лоб, глубоко сидящие, вспыхивающие глаза. Он был похож на Дон Кихота. Приятели-художники рисовали его пятью острыми углами. На самом деле это был антипод Дон Кихота — трезвый человек, не любивший терять времени даром.
В крошечной комнатке отдела естествознания он ждал звонка Горшкова, своего шефа, опытного журналиста. Человек мнительный, осторожный, Горшков умело пользовался инерцией известности, позволявшей ему в течение многих лет сохранять солидное положение. И теперь, думая о предстоящем разговоре, Кузин нервно морщился, представляя себе квадратное лицо шефа и толстые руки, нерешительно перелистывающие разработку. А ведь она была хороша! Правда, Кузин почти не коснулся атмосферы, в которой обычно возникает фальсификация. Это завело бы его слишком далеко. Не написал он, к сожалению, и о секретности, хотя ему было совершенно ясно, что фальсификация почти всегда опирается на секретность, как это было, например, в знаменитом деле Прошьяна.
Но все-таки Кузин отвел душу. Втайне он надеялся, что когда-нибудь его разработки дойдут до ЦК и произведут соответствующее впечатление. Был же подобный случай в «Литературной газете»!
Как все разработчики, Кузин мучительно хотел печататься. Он мечтал о больших, в три колонки, статьях, вокруг которых закипали бы споры. Он видел свои подвалы перепечатанными в «Правде» с кратким, но лестным для него редакционным примечанием... Иногда печататься удавалось. И всякий раз это был праздник, хотя его заметки — он это знал — были написаны принужденно и сухо.
Впрочем, на этот раз не было никакой надежды, что Горшков поручит ему написать статью. Вопрос был серьезный, и автора надо было найти серьезного, с именем. Задача! Он мысленно перебрал несколько имен. Но этот — он решил — не возьмется, а тот — не тянет. Третий был политически хорош, но статья была бы одновременно и резкой и скучной.
Наконец Горшков вызвал его. На этот раз он держался уверенно — должно быть, позвонил главному редактору и получил благословение.
— Кому поручить?
— Алексей Сергеевич, а что, если мы попросим...
— Он назвал фамилию.
— Откажется.
— Почему вы думаете? Он же пишет о людях науки?
— Намучаешься с ним, — вздохнув, сказал Горшков. — За каждое слово будет цепляться.
— Зато, если он заинтересуется материалом, он хорошо напишет. Я поговорю с ним, ладно?
— Поговорите. Ничего не выйдет.
— А я думаю, выйдет. И вы знаете, почему? Помните историю студента Черкашина?
— Да, но при чем же здесь...