Двуглавый орел
Шрифт:
Я вышел, небритый, щурясь на солнце. И тут мою руку стал горячо жать полковник, офицер связи из штаба Пятой армии, прибывший из Марбурга для встречи со мной. Он поздравил меня с выдающимся мастерством во время вчерашнего уничтожения дирижабля "Город Пьяченца" и объявил, что я вместе со своим пилотом должен присутствовать этим вечером в Хайденшафте, где нас представят наследнику престола, молодому эрцгерцогу Карлу. Он посещал войска в этом районе и выразил желание встретиться с нами.
Я упомянул потерянную рацию и сообщил, что накануне нам удалось отыскать некоторые её
— Совершенно секретная? Мне об этом ничего не известно. Я поговорю с офицером технического подразделения, но насколько я в курсе, эти ламповые установки исключены из списка секретных в прошлом месяце. Должно быть, произошла какая-то канцелярская ошибка. Как бы то ни было, не беспокойтесь об этом — ваш командир, вероятно, был дезинформирован.
Итак, мы вымылись, побрились и привели себя в порядок. Потом мы с Тоттом уселись в штабную машину и направились на городскую площадь Хайденшафта, где нас представят будущему императору, когда он будет принимать почётный караул. Чтобы поприветствовать эрцгерцога и его свиту, на маленькой площади собралась изрядная толпа.
Когда он в своём серо-зелёном Даймлере подъехал к нам, я впервые как следует разглядел человека, который, несомненно, скоро должен стать нашим правителем. Хрупкий молодой человек с миловидным, хотя и слабовольным лицом, в военном кителе — австрийская полевая форма "Карлблузе", его фирменный знак, позже широко подхваченный многими членами кайзеровской фамилии как признак благосклонности к фронтовым офицерам. Однако, когда мне удалось разглядеть его поближе, я заметил, что форма отлично скроена и пошита из гораздо лучшей ткани, чем наша.
Молодой эрцгерцог пожал мне руку — странное рукопожатие ладонью вниз, которому меня заранее обучил адьютант. Для этого мне пришлось протягивать свою руку ладонью вверх, словно выпрашивая чаевые. Он задавал обычные незначительные вопросы — как давно я в офицерском звании, откуда родом и тому подобные.
Потом он расспросил меня о подробностях атаки на итальянский дирижабль, а также о нашем вчерашнем подвиге — приземлении на линии фронта для поисков деталей рации. Должен признать, я умолчал о некоторых событиях — вроде того, как мы обыскивали разлагающейся труп, отчаянно пытаясь найти противогаз.
Я полагал, что членов императорского дома ограждают от ужасных реалий жизни и смерти в окопах даже более, чем широкую публику, и чувствовал, что он посчитал бы эту историю — как и убийственные подвиги оберлейтенанта Фримла — слишком огорчительной и невыносимой.
Однако я постарался не забыть побольше рассказать о мужестве и смекалке Тотта, выбросившего ручную гранату из воронки, исключив упоминание о том, что гранату бросили с нашей стороны.
Престолонаследник поинтересовался, почему я оставил службу на подлодке ради авиации. Я, со своей стороны, готовился выдать ожидаемые ответы: искал еще более опасный способ послужить во славу благородного дома Австрии, и так далее и тому подобное. Но потом вдруг подумал, а почему я должен это говорить? Может, у меня случилось сотрясение
В нашей почтенной монархии лжи и полуправды было более чем достаточно, подумал я, и более чем достаточно придворных холуев, чтобы фильтровать реальность. И кто больше нуждается в правде, чем этот молодой человек, во власти которого вскоре окажутся пятьдесят пять миллионов человек?
Итак, я сказал, что пошёл в авиацию не по собственной воле, а по воле начальства, чтобы оно выкрутилось из ситуации с затонувшей немецкой подлодкой; и хоть я и не возражал рисковать каждый день своей шкурой в качестве офицера-наблюдателя австро-венгерских ВВС, но считал, что мои таланты больше пригодятся на море.
Наследник сочувственно выслушал, кивая и повторяя: "да, да". Похоже, выражение озабоченности отпечаталось на его лице еще в материнской утробе. Он подвел итог разговору, заметив, что, по его мнению, была совершена несправедливость, затем пожал мне руку на прощание и перешел к цугфюреру Тотту.
Я знал — отныне и до конца моих дней командный состав габсбургской армии будет относиться ко мне с подозрением. Обращение через голову непосредственного начальника и жалоба его руководителю — едва ли не самое отвратительное преступление против негласных законов воинской службы.
Иногда так можно поступить, но лишь в самой тяжёлой, экстремальной ситуации и с пониманием, что к жалобщику до конца жизни будут относиться недоверчиво. И вот я, младший морской офицер, совершил самое грубое нарушение приличий, обратившись к человеку, столь близкому к вершине. Вряд ли я мог бы совершить более возмутительный поступок, разве что пожаловаться самому императору.
И причем пожаловался совершенно напрасно — из своего опыта общения с членами королевской семьи я прекрасно знал, что он, вероятно, тут же забыл об этом.
Престолонаследник много говорил с Тоттом на венгерском. Позже я спросил его на латыни о том, что сказал эрцгерцог. Тотт ответил, что не имеет ни малейшего представления — он думал, что наследник пытался говорить на венгерском, но совсем не был в этом уверен.
Но, по крайней мере, в этот день на мрачной маленькой площади Хайденшафта было и кое-что яркое. В приказах по поводу встречи говорилось, что мы можем привести с собой членов семьи. Что ж, ближайшие члены моей семьи находились в Вене.
Но не у цугфюрера Тотта — вместе с ним пришла его словенская подруга, очаровательная Магдалена. Она прекрасно выглядела в своей праздничной национальной одежде — лучшее платье, корсаж со шнуровкой, да ещё кружевная шляпка на голове и цветные ленты в волосах.
В предписании говорилось: "Женщины в нарядной одежде или национальных костюмах", и глядя на неё, я искренне радовался, что она выбрала последнее, получился восхитительный всплеск радости и цвета посреди однообразия серой военной формы, как зимородок посреди стаи городских воробьёв. Позже ее представили эрцгерцогу, и, сделав самый изящный реверанс, она разумно и уверенно ответила по-немецки на его вопросы.