Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914

Виноградов Владилен Николаевич

Государственное собрание преподнесло ей 100 тысяч гульденов в качестве коронационного дара, постановило сформировать 13 пехотных полков численностью в 30 тысяч штыков, дворяне создали гвардейский конный полк, хорваты и славонцы послали в битву свои традиционные воинские формирования^[86]. Мария Терезия никогда не забывала оказанной ей в тяжкий час услуги и жила в мире и согласии с гордым и строптивым мадьярским дворянством.

Петербург долго оставался в стороне от развернувшихся в Центральной Европе событий. Взлета могущества еще недавно скромного соседа здесь не ожидали; того что поклонник идей Просвещения и французского образа жизни предстанет талантливым и жестоким полководцем, не предвидели. Сумятица со сменой династии и война со Швецией не способствовали активизации внешней политики. Нельзя пренебрегать и рационализмом в подходе к событиям. В отличие от участников дележа австрийского наследства Россия ни на что в нем не претендовала; прусский хищник если прежде и разбойничал, то наравне со всеми в немецком княжеском заповеднике.

Проливать кровь во имя габсбургских интересов не хотелось. Нельзя пренебрегать и личными чувствами Елизаветы. На свою беду венский кабинет ориентировался в России на родственную брауншвейгскую фамилию, принц Антон Ульрих приходился Марии Терезии племянником. Правительнице Анне Леопольдовне намекнули на то, что Елизавету было бы не худо запрятать в монастырь, объявив ее незаконнорожденной (она действительно появилась на свет до вступления Петра и Екатерины в церковный брак). Императрица проведала также, что Вена прислала 300 тысяч талеров на подкуп ее министров.

А. П. Бестужев, ведавший иностранными делами, считал Фридриха человеком «захватнического и возмутительного характера и нрава»^[87]. Но «размышления» Бестужева о желательности поддержать Габсбургов натолкнулись на холодный отказ Елизаветы. Спохватившаяся Мария Терезия поспешила прислать царице поздравление со вступлением на престол. Поздно. Бросаться в объятия тех, кто рекомендовал повязать ее черным монашеским платом, та не собиралась. Должно было пройти время для принятия взвешенного решения.

Позиция наблюдателя имела свои преимущества. Елизавету обхаживали обе стороны. Обнаружилось, что Россия уберегла и даже укрепила завоеванные Петром позиции в Европе, от нее зависело сохранение или изменение баланса сил на континенте, ее присоединение к любой группировке обеспечивало той победу. Вот констатация Ф. Д. Лаштенан: «В 1742 году судьбы европейской дипломатии решались в Петербурге. Не принимая непосредственного участия в войне, Россия тем не менее в любой момент могла поддержать одну из сторон». И далее: «Получалось, что исход этого конфликта… зависит от Петербурга»^[88].

В 1743 году был раскрыт «заговор» против царицы в среде знати (дело Лопухиных). Так истолковывали сочувственные в отношении Анны Леопольдовны речи. «Кроткая Елисавет» не ведала ни жалости, ни снисхождения при малейшем намеке на оппозицию. «Заговорщиков», мужчин и женщин, подвешивали на дыбу, истязали кнутом. Красавицу Наталью Лопухину, соперничавшую с Елизаветой на балах, изуродовали. Правда, жестокий приговор (четвертовать, колесовать) царица смягчила, ограничившись вырыванием языка и ссылкой. К делу оказался причастен австрийский посол маркиз А. Бота д’Адорно. Его выслали из Петербурга за то, что он «возмущения изыскивал и людей злонамеренных поощрял в их предприятиях». От Марии Терезы настойчиво требовали, чтобы она наказала Боту за «богомерзкие речи». Та отчаянно нуждалась в русской поддержке, посланник Л. Ланчинский докладывал: «Без всяких околичностей говорят, что если в.и.в. здешнему двору помощи не подадите, то этот двор вместе с саксонским придет от Пруссии в крайнее разорение и оба будут раздавлены». Маркиза посадили под домашний арест, потом отравили в крепость Грац. Венгеро-богемская королева объясняла своей сестре Елизавете, что не может так просто упечь Боту на всю жизнь в темницу: «Она связана законами тех земель, которыми владеет», а следовательно, не может поступать так, как другие самодержцы». Все же Мария Терезия обещала, «из высокого почитания е.и.в.», держать несчастного Боту под замком столько, сколько царица пожелает, или, как изящно выражалась королева, она предоставила определять время заключения «прославленной в свете милости» Елизаветы. Та сменила гнев на милость и предала дело Боты «совершеннейшему забвению»^[89]. Путь к договоренности был открыт.

Правда, прусский король внешне проявлял к Елизавете лояльность и предупредительность, и придраться было не к чему. Откликаясь на затаенные опасения императрицы, он отговорил ее от первоначального намерения отпустить брауншвейгскую чету в Германию, их отправили в ссылку. Не без его участия выбор невесты для великого князя Петра Федоровича пал на принцессу Ангальт-Цербстскую Софию Августу Фредерику, будущую Екатерину II. В Петербург 14-летнюю девочку сопровождала мать, княгиня Иоганна Елизавета, на которую Фридрих возложил осведомительные функции с тем, чтобы они позднее перешли к дочери. Он не подозревал тогда, что станет в глазах Екатерины «иродом» и противником. А пока что молодой Фриц не волновался: «Я от России так безопасен, как младенец во чреве матери»^[90]Он наставлял посланника А. Мардефельда: «Раздувайте огонь против врагов, куйте железо, пока горячо». И тот старался вовсю, обвиняя австрийцев, англичан и датчан в стремлении низвергнуть Елизавету с трона. А король уже мысленно проводил чистку среди российских дипломатов, стремясь убрать враждебно к нему настроенных, в первую очередь А. П. Бестужева, и заменить его кем-нибудь попокладистее. Интрига не удалась.

Российский канцлер был опытным бойцом и широко прибегал к перлюстрации корреспонденции посольского корпуса. Сотрудник Академии наук, математик Хр. Гольдбах легко разгадывал тогдашние нехитрые цыфири (шифры), и перед императрицей выступали козни «дружественных дворов». И. Ж. Шетарди изобличили в нелестных отзывах о Елизавете, что она будто бы управляема. Француз писал и о ее амурных приключениях. Шетарди пришлось познакомиться

со страшной Тайной канцелярией. Достаточно было появиться главному пыточному мастеру генералу А. Ушакову, чтобы «богомерзкий человек Шетардий» признался в том, что было и чего не было^[91]. У него отобрали нежные елизаветины письма и портрет и под конвоем проводили до границы. А. Мардефельд покинул Петербург добровольно, не дожидаясь высылки. Принцессу Иоганну Елизавету Ангальт-Цербстскую выгонять с позором не пристало, поэтому ее снабдили на дорогу деньгами, а Петр Федорович даже послал в подарок тестю Христиану Августу бриллиантовые пуговицы на камзол и такие же пряжки на туфли.

Старший брат канцлера, посланник в Берлине М. П. Бестужев с 1743 года бил тревогу: «ежели сей заносчивый сосед (то есть Фридрих. – Авт.) немного усмирен не будет», его можно ожидать в Лифляндии. У Фридрихова деда войско насчитывало 20 тысяч человек, у его отца – 80 тысяч, у него самого – 140 тысяч, и двор его «играет договорами». Надо принять меры, соответствующие чести и достоинству императрицы^[92]. Перелом в российской политике наступил в 1745 году, когда прусская армия, словно играя, разгромила саксонскую. Нависла угроза над позициями в Центральной Европе, дальше медлить было нельзя. Последовало заключение союзного договора с Австрией (22 мая 1746 г.). Стороны обязывались выставить по 30 тысяч войска, причем в тексте упоминалось, что акт вступит в силу и при нападении войск Высокой Порты на одну из держав: об основном стратегическом направлении внешней политики в Петербурге не забывали. (Характерно, что в 1753 году союз был подтвержден, причем в отношении Османской империи «навечно».)^[93]. Кабинеты Лондона и Гааги домогались помощи России как единственного средства, способного привести к замирению. Бестужеву удалось заключить субсидную конвенцию (1747 год), которая предусматривала выплату России солидной денежной компенсации (300 тысяч фунтов стерлингов в год). Бросить вызов коалиции Фридрих не решился. Пруссия, писал он Мардефельду, «не имеет почти никаких средств», и пора менять львиную шкуру на лисью^[94]. Душу он отводил в стихах, написанных по-французски, в коих русские именовались «роем варваров» и «надменных убийц».

В январе 1748 года корпус в 30 тысяч штыков и сабель под командованием П. П. Ласси отправился в поход, но до низовьев Рейна и Мозеля, до Бельгии не добрался – одна угроза его появления заставила французов пойти на переговоры. За ними последовали пруссаки и все прочие. По Ахенскому договору (октябрь того же года) Габсбурги сохранили свои владения, кроме Силезии и некоторых земель в Италии. Франц Лотарингский, супруг Марии Терезии, был признан императором^[95]. Париж не получил ничего, галлы злобствовали и именовали Россию «наемной державой».

Ф. Д. Лаштенан справедливо полагает, что истинной целью «русского вторжения» являлось стремление застолбить за собой одну из ключевых ролей в Европе. Подобного же мнения придерживается Р. Михнева: «Появление экспедиционного корпуса России на немецкой земле сыграло решающую роль в утверждении дела Австрии, Англии и других союзников»^[96]. Монархи наперебой льстили Елизавете, и, главное, Фридрих II, Людовик XV, Мария Терезия и германский сейм признали ее императорский титул.

Не следует думать, что Османская империя осталась совсем в стороне от войны на далеком севере. Со Швецией ее связывал оборонительный союз (1740 год), резидент Э. Карлсон снабжал Высокую Порту информацией о мнимых победах шведов на поле боя. Французы хлопотали об учинении набега крымских татар, чтобы спровоцировать новое российско-турецкое столкновение. Об их интригах разузнал резидент A. A. Вешняков, который обзавелся в штате реис-эффенди неким «подьячим», снабжавшим его информацией о переписке со французским двором. Козни провалились, Высокая Порта сохранила нейтралитет. Она сделала парижскому МИДу замечание: нечего баламутить всю Европу с целью помешать России прийти на помощь Марии Терезии. И главное, полагал Вешняков, «туркам было не до Европы, они трепетали за Азию», ожидая с часу на час нашествия грозного шаха Надира. В фермане, появившемся в январе 1742 года, говорилось: «Порта не должна ни прямо, ни косвенно втягиваться в дела европейские, а… поддерживать мир с Россией и Австрией»^[97].

Летом того же года Надир-шах развязал войну, и Вешняков сигнализировал из Стамбула: хаос наступил неописуемый, казна пуста, дефицит достиг 50 тыс. кошельков, или 25 миллионов курушей, пограничные провинции опустошены, «султан не намерен нарушать мир с соседями и разорять страну ради капризов безбожников»^[98].

Ахенский договор не удовлетворил никого, кроме Фридриха II, и не привел к длительному миру. Французы, провоевав 8 лет, не приобрели ничего и с трудом удержали колонию Квебек в Северной Америке. Мария Терезия не желала мириться с утратами: «Без Силезии австрийская корона мало чего стоит», – молвила она^[99]. Разработкой нового внешнеполитического курса монархии занялся молодой чешский аристократ, стремительно взбиравшийся по иерархической лестнице, – посланник в Риме, Турине, посол в Лондоне и Париже, обергофмейстер и, наконец, канцлер граф Венцеслав Антон Кауниц. В 1749 году он представил двору объемистый, на 126 страниц доклад-меморандум. Цель Австрии – возвращение Силезии и низведение Фридриха II на полагающееся ему место. Следует готовить силы для предстоящей борьбы^[100].