Дядя Катя, или Сон в зимнюю ночь

Пиралов Александр

Удивительнее всего, что весь этот рационализм причудливо сочетался в ней со склонностью к созерцательности, мистике и одиночеству. Она призналась мне как-то, что на могиле матери, где бывает в последнее время все чаще, обретает и успокоение, и свободу. Второй раз в моей жизни слово «свобода» прозвучало пристегнутым к смерти, причем не как освобождение от юдоли печалей земных, а как обретение независимости духа.

В первый раз нечто подобное сказала мне бабушка за два дня до кончины. Она очень долго разглядывала меня, потом вдруг сказала:

– Артур, если мне была дана возможность пережить самое радостное мгновение нашей жизни, я бы наверняка выбрала

выставку.

Я со страхом подумал о ее рассудке, поскольку, похоже, у нее начиналось двоение образа.

– Я Катерин, бабушка.

– Да, конечно… Я просто оговорилась.

Помолчали.

– О какой выставке речь?

Судя по выражению ее лица, двоение у нее все-таки было, поскольку о выставке она собиралась сказать другому… И не кому-то, а конкретному лицу. Но теперь она говорила именно мне.

– У твоего деда персональная выставка все-таки была. Я не рассказывала тебе о ней, это мое и все минувшие годы было только со мной.

– Значит, не говори, – стараясь казаться равнодушным, сказал я, сгорая от любопытства.

– А вот вчера, увидев тебя пришедшим от Жанны, решила сказать.

Она помолчала, разглядывая свой портрет.

– Ведь это было написано им по моей просьбе.

– Что?

Мне показалось, я ослышался.

– А то, что я сама попросила его написать меня нагой, причем именно так, как он видел и воспринимал мою наготу.

Теперь молчал уже я, поскольку опасался, что одно мое неосторожное слово – и у нее пропадет желание быть откровенной.

– Сейчас уже не помню, кто эту выставку организовал, в ту пору в меценатах недостатка не было, и всем хотелось войти в историю если не прямо, то хотя бы так. Скорее всего, это был один из тех доброхотов, которые в ту пору в большом количестве вертелись вокруг художников, чтобы не упустить появления новой звезды.

Она помолчала видимо, собираясь с духом, а когда наконец заговорила, в ее голосе чувствовалась нечто искусственное, он казался слегка треснутым, так бывает, когда на адаптер ставят пластинку с трещинками, от чего звук подвергается некоторому искажению…

– Выставка проходила в помещении, арендуемом обществом любителей… коровьих желудков. Представь, были и такие… Эта компания собиралась на свои чревоугодия раз в месяц, а в периоды между сборищами помещение сдавалось и на вырученные деньги закупались субпродукты.

Она задумалась на мгновение, вспоминая.

– Было отобрано несколько десятков пейзажей, и Артур размещал их сам, не допустив к работе даже меня. В те дни он был настолько возбужден, что достаточно было одного неосторожного слова, чтобы он взорвался, как петарда. Такие его настроения я хорошо знала и охотно ушла на второй план. Выставка работала три дня, и интерес вызвала в целом небольшой. Однако русскоязычная газета, где он публиковал свои «переводы», поместила весьма доброжелательную рецензию, которую я так часто читала, что знала почти наизусть.

Сказав это, она прикрыла глаза и начала почти декламировать:

– Молодой художник Артур Погосов в своих работах удивительно тонко сочетает меланхолию, столь характерную для русского классического пейзажа, с эстетикой новой французской художественной школы. Это придает полотнам особый колорит, доселе почти не знакомый знатокам современной живописи, которые сулят даровитому плэнеристу большое будущее.

Она помолчала, потом начала говорить обыкновенно, словно выйдя из транса.

– Не знаю, благодаря этой заметке, или какому-то особому чутью, или просто из желания что-то купить, но картину «Стога

в предместье Неаполя» приобрел какой-то местный промышленник, заплатив настолько щедро, что у Артура поначалу просто отвисла челюсть – таких денег ни я, ни он не видели отроду. В тот же день он снял на ночь для нас двоих небольшой ресторанчик на краю города, заплатив за это больше половины гонорара, и мы танцевали всю ночь. Были только он и я. Маленький оркестр играл для нас вальсы Штрауса. Твой дед не уставал шептать мне на ухо, что любит меня, а я чувствовала, как по моим щекам текут слезы, уже зная, что попрошу написать меня, когда мы вернемся в нашу мансарду.

Уже дома он, растерянно хлопая глазами, пытался убедить, что он пейзажист и у него не получится. «Получится, – сказала я. – Сегодня у тебя получится все».

И с этими словами разделась и села на подоконник.

– А что было дальше?

– Дальше? Ты видишь…

Она замолчала надолго, будто собиралась сказать мне нечто очень существенное, и то, что было наконец сказано ею, оказалось и правда очень важным; я по-прежнему ломаю себе голову над ее словами и не нахожу убедительного однозначного ответа.

– Ты не только его двойник лицом.

– Не понимаю…

– Ты это он вообще.

– По-прежнему не понимаю.

– В тебя вселилась его душа.

Бабушка сказала это совершенно обычно, будто сообщала, что сварила суп или пришла соседка, при этом взгляд ее был совершенно спокоен и даже умиротворен; создавалось впечатление, что она выполнила какую-то свою, только ей известную миссию и теперь чувствует себя свободной от обязательств.

– Отказываюсь понимать.

Мне все казалось, что я ослышался.

– Разве ты не слышал о переселении душ? – спросил она.

Бабушка вообще очень много читала; будучи гимназисткой, не пропускала ни одной премьеры МХАТа, собрала библиотеку, посвященную театру; благодаря ей я с детства знал имена Станиславского, Немировича-Данченко… Любимым ее драматургом был Ибсен, а его пьесу «Кукольный дом» она знала едва ли не наизусть. Но я даже подумать не мог, что она интересовалась мистикой. Это было время воинствующего материализма, я был комсомольцем и воспитывался в традициях твердолобого атеизма. Она тоже не была верующей, в церковь не ходила и никогда не говорила со мной на темы, имевшие малейшее отношение к религии, если они не были предметом книги или художественного полотна.

И все-таки о метемпсихозе я читал.

Это было на вечеринке моего приятеля Мирона Векслера, студента-филолога, родители которого – тоже лингвисты – были владельцами очень крупного и разномастного книжного собрания, размещавшегося в четырех комнатах квартиры старого, дореволюционного образца, с роскошной, покрытой причудливыми изразцами голландской печкой, просторными, украшенными отлитой из гипса лепниной комнатами, две из которых переходили в эркеры, и огромными чуланами, когда-то служившими помещениями для прислуги. Комнаты сверху донизу была забиты книгами в добротных, тисненных золотом переплетах крупнейших российских изданий начала прошлого века. В одну из этих комнат, спасаясь от шума, я и спрятался, сразу же начав шарить глазами по названиям фолиантов, и тотчас же мой взгляд нащупал тонкую книжонку под заглавием «Метемпсихоз». Имя автора ни о чем мне не говорило, и я его не запомнил. А название возбудило мое любопытство, поскольку мне неведомо было, что это такое. Векслеры книг своих никому не давали и запретили делать это сыну. Поэтому я высвободил худенький томик из железных оков его соседок и начал читать.