Дядя Ник и варьете
Шрифт:
Она оторвалась от письма, и тут я впервые увидел ее лицо без грима и сценического освещения. Глаза у нее были не голубые, а серые, теплого тона. Однако во взгляде, обращенном ко мне, никакой теплоты не было. Она посмотрела холодно, вздернув нос и подбородок; затем, не сказав ни слова, повернулась и стала подниматься по лестнице. Рядом раздался легкий смешок — кто-то вошел.
— Доброе утро, мистер… — как же вас зовут? — Хернкасл, — с улыбкой промолвила мисс Блейн. — Чем вы ее обидели?
— Я и сам не понимаю, мисс Блейн. Она осадила меня вчера вечером, но я решил попробовать
— Не удивляюсь. Она очень мила. Подождите меня. — Она справилась о письмах. — Вы собирались бежать, чтобы скрыть краску стыда, бедняжка? Если нет, то пойдемте в мою уборную. Боже, как я устала! — Она взяла меня под руку, и мы стали подниматься по лестнице. — Вчера мы были на вечеринке, да, по воскресеньям даже в Эдинбурге бывают вечеринки, и бедный Томми до сих пор не пришел в себя. Потому я и явилась на эту мерзкую репетицию. Если бы пять лет назад мне сказали, что в понедельник утром я сползу вниз, чтобы дать указания оркестру мюзик-холла, я бы… меня бы хватил удар. Как вы сказали, вас зовут, милый?
— Хернкасл.
— Ну, не настолько уж я тупа. Как ваше имя?
— Ричард. Дик.
— Да, да. И вы хотите стать художником. Так, где же моя уборная? По-моему, где-то здесь. Да, вот она.
В уборной я впервые увидел ее по-настоящему, точно так же, как только что разглядел и Нэнси Эллис. Теперь я понимаю, что Джули Блейн не повезло с самого начала, потому что она родилась на двадцать лет раньше, чем следовало. Она ничуть не походила на волооких бело-розовых красоток с ямочками, которыми так восхищались в ту пору, особенно на сцене; а вот лет через двадцать, когда экран завоевали Гарбо и Хепберн (а Джули Блейн была похоронена и забыта), она могла бы занять достойное место рядом с ними. У ней был большой, чуть низковатый лоб, красиво очерченные брови, изящная линия скул, слегка запавшие щеки; добавьте сюда длинноватый нос с горбинкой и большой выразительный рот с тонкими губами. Разбирая на столе баночки и склянки, она поймала в зеркале мой изучающий взгляд.
— Не смотрите так, — сказала она, оборачиваясь. — Я сегодня выгляжу столетней старухой. И никогда не была хорошенькой.
— Нет, вы не хорошенькая…
— Как это любезно!..
— Вы настоящая красавица, мисс Блейн.
— Чепуха! Но коли уж вы так рассыпаетесь в комплиментах и льстите мне, то можете называть меня просто Джули.
— Я вам не льщу. И не собираюсь говорить любезности. В каком-то смысле я вообще о вас не думал, а рассматривал ваше лицо как своего рода натуру, даже предмет, и увидел, что оно красиво.
— А-га! в вас заговорил художник.
— Ну, какой из меня пока художник. Я и не претендую на это. И в то же время я — живописец и смотрю на все глазами живописца.
— И вещаете торжественно, как молодой индюк. Подите сюда.
Я подошел, и она коснулась моих губ легким, беглым поцелуем.
— Спасибо, Дик. А теперь мне пора. Оркестру с нами почти нечего делать: у меня для них всего три реплики, но Томми требует, чтобы на выходе был верный темп, и всегда сам проверяет. Только сегодня я знала, что не смогу его добудиться. Пошли, Дик.
— У вас, кстати, и голос красивый, —
— Опять вы за свое. Что ж, я тоже нахожу, что голос у меня приятный, только «кстати» здесь совсем ни при чем, Дик. Это все тренировка и тяжкий, упорный труд. Я целых два года была любимой рабыней одной замечательной старой актрисы. А теперь насчет этой девочки, Нэнси, что так грубо вас отшила. Вы уже влюбились, бедняжка?
— Еще нет. Нельзя же так сразу. Но, наверно, мог бы. А что с ней случилось? Что я ей сделал? Она же меня совсем не знает.
— Конечно нет. Но я, кажется, могу помочь в вашем горе. Вероятно, ваш дядя прошелся насчет их номера, который, по-моему, очень мил, хотя мужчины у них отвратительные.
— Мне номер тоже понравился.
— И особенно ваша крошка Нэнси. Она далеко пойдет, если только захочет. Но ее сестрица говорит, что она не хочет. Они-то честолюбивы — сестрица и ее глупый муж. А Нэнси, видно, совсем нет: ей вообще не нравится сцена. Странно, правда? Ведь она самая талантливая из них.
Когда мы спустились к сцене, откуда-то из угла послышалось хихиканье. Это Барни, наш карлик, выламывался перед Нони. Но он стоял ко мне спиной, и я не стал его окликать.
— Это, кажется, один из ваших индийских коллег, Дик? — спросила Джули с мягким злорадством. И добавила, понизив голос: — Я все твержу себе, что его надо жалеть, но не могу отделаться от чувства омерзения. А в этой девчушке, на мой взгляд, есть что-то порочное. Но может быть, вам она нравится. Я знаю, что Томми был ею увлечен в начале гастролей. Постойте-ка… нет, они еще не закончили. Если вы меня подождете, — а я ненадолго, — то мы сможем выпить. Это единственное, на что я сейчас способна. Хотите, я скажу жестокосердной Нэнси, что грехи дяди да не падут на голову ни в чем не повинного влюбленного племянника?
— Нет, спасибо, Джули. Если можно, я подожду, и мы выпьем с вами.
Она пошла на сцену, а Боб Хадсон как раз освободился и направился прямо ко мне. На нем был просторный костюм из ворсистого твида — теперь этого материала нет, но тогда он был очень моден среди таких, как Хадсон. У него была типичная для того времени сценическая внешность (вскоре, лет пятьдесят назад, этот тип внезапно исчез): черные вьющиеся волосы, разделенные прямым пробором, широкое румяное лицо, небольшой нос и крупный подбородок, который он изо всех сил выпячивал, — эдакий романтический тип морского офицера. И хотя у меня не было никаких доказательств, я мог бы поклясться, что он пустой малый и трус.
— Послушайте, Оллантон… — начал Хадсон.
— Я не Оллантон, меня зовут Хернкасл.
— Ладно, пускай будет Хернкасл. Вы причиняете беспокойство моей свояченице, мисс Эллис…
— Беспокойство? Я только пожелал ей доброго утра. Это можно стерпеть, верно?
— Она не хочет с вами разговаривать и прошу ее не тревожить.
— Убирайтесь!
— Хотите заработать по носу?
— Только попробуйте! — Мой взгляд не предвещал ничего доброго. Я не был драчуном, но и он, видимо, тоже. Кроме того, пусть я был молод и глуп, но уж трусом-то меня никто не мог назвать.