Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном

Ле Фаню Джозеф Шеридан

— Возможно, нам не суждено больше свидеться. Ах, когда бы я могла вас позабыть! Ступайте же! И прощайте! Ступайте, умоляю вас!

На миг сжал я ее руку. Она забрала ее, но дрожащими пальчиками передала мне розу — ту самую, что была с нею во время только что пережитой неприятной сцены.

Все это происходило, пока граф возбужденно приказывал, угрожал, распекал слуг; впоследствии я с некоторым самодовольством вспоминал, что благодаря моему расчетливому поведению в самый решительный момент муж оказался в стороне. Наконец, с поспешностью поднятых по боевой тревоге, слуги заняли свои места; щелкнули кнуты форейторов, лошади сразу перешли на рысь, и карета покатила по залитой призрачным светом главной улице к Парижу, увозя с собою драгоценный груз.

Я все стоял на мостовой, хотя

карета уже скрылась из глаз и стук ее колес затихал вдали. Наконец с глубоким вздохом я отворотился; со мною осталась завернутая в носовой платок белая роза — маленький прощальный дар, «дар нежнейший, дар бесценный» {158} , втайне от всех переданный мне ее рукою.

Хозяин «Прекрасной звезды» со своими помощниками успел позаботиться о раненом герое ста сражений, прислонивши его к стене, подперев с обеих сторон подушками и дорожными сумками и вливши рюмку бренди (аккуратно внеся ее в счет за постой) в обширный рот воина; однако сей Божий дар так и остался непроглоченным — по-видимому, впервые.

158

…«дар нежнейший, дар бесценный»… — Источник цитаты не обнаружен.

К месту происшествия призван был маленький лысенький военный хирург, лет шестидесяти, в очках; после битвы при Эйлау {159} число отрезанных им рук и ног достигло восьмидесяти семи; теперь вместе с саблею, пилою, лаврами и липким пластырем он удалился на покой сюда, в свой родной городок. Хирург склонялся к заключению, что череп доблестного полковника проломлен и уж во всяком случае получил изрядное сотрясение, так что — при самых выдающихся способностях к самозаживлению — пострадавшее обиталище разума оправится не ранее чем через две недели. Я начал немного волноваться. Неприятно, если мое путешествие, предпринятое, чтоб срывать банки, разбивать сердца (и, как выяснилось, головы), невзначай завершится на виселице или на гильотине — я не вполне разбирался, какой порядок был во Франции в те смутные времена.

159

Битва при Эйлау — состоялась 8 февраля 1807 г. между войсками Наполеона и русской армией под командованием Бенигсена, поддержанной прусскими войсками. Наполеон разбил армию союзников.

Апоплексически хрипевшего полковника препроводили в его комнату.

Хозяина гостиницы я нашел в столовой. Где бы ни пришлось вам предпринять мало-мальски решительный шаг — откажитесь от приятных соображений экономии. Лучше в тысячу раз превысить меру, чем не дотянуть до нее всего какой-нибудь пустяк; в душе я это понимал.

Я велел принести бутылку самого лучшего вина. Уговорил хозяина выпить со мною, успевая дважды подставить его рюмку, пока сам справлялся с одной; затем я объявил, что вручаю ему маленький souvenir [168] и он не может отказаться, ибо я просто очарован его знаменитой «Прекрасной звездою». С этими словами я вложил в ладонь хозяина тридцать пять наполеондоров. Лицо его, до сего момента отнюдь не ободряющее, тут же прояснилось, взгляд потеплел, и, когда он с поспешностью опустил монеты в карман, стало ясно, что между нами установлены самые добросердечные отношения.

168

Подарок на память ( фр.).

Я немедленно предложил тему дальнейшей беседы: разбитую голову полковника. Мы сошлись на том, что, не стукни я его так ловко моею тросточкою, он бы непременно обезглавил половину обитателей «Прекрасной звезды». И вся прислуга в доме готова будет подтвердить это под присягой.

Читатель догадывается, что помимо желания избежать утомительного судебного расследования были у меня и

другие причины к тому, чтобы возобновить путешествие в Париж с возможно меньшими проволочками. Судите же сами, каково мне было узнать, что никакие наполеондоры не помогут раздобыть сегодня лошадей в этом городе. Последнюю пару как раз нанял в «Щите Франции» какой-то господин, который обедал и ужинал в «Прекрасной звезде» и нынче ночью выезжает в Париж. Что за господин? Отъехал ли он уже? Нельзя ли уговорить его дождаться утра?

Господин сейчас наверху, собирает вещи, зовут его месье Дроквиль.

Я побежал наверх. В моей комнате я нашел Сен-Клера. При виде его мысли мои тотчас потекли по другому руслу.

— Итак, Сен-Клер, отвечай сию же минуту: кто эта дама? — потребовал я.

— Не то дочка, не то жена — это не важно — графа де Сент-Алира, того старичка, которого один генерал чуть не нашинковал сегодня как капусту; а того генерала вы, месье, говорят, самого уложили наповал.

— Придержи язык, дуралей! Он попросту напился как свинья… А может, он не в духе и не желает ни с кем разговаривать… Какая разница?.. Собери-ка мои вещи. Где комнаты месье Дроквиля?

Это он конечно же знал; он всегда все знал.

Через полчаса мы вместе с Дроквилем ехали по дороге в Париж — в моей карете и с его лошадьми. Через некоторое время я отважился спросить маркиза д’Армонвиля, точно ли дама, сопровождающая графа, — его жена? Нет ли у графа дочери?

— Есть, и кажется, весьма привлекательная молодая особа. Возможно, он путешествует как раз с дочерью от первого брака, не знаю; я сегодня видел только графа.

Маркиз казался сонным, позевывал и вскоре совсем уснул в своем уголке; я тоже стал клевать носом. Маркиз спал как сурок и проснулся, лишь когда карета остановилась на следующем постоялом дворе. Здесь нас уже ждали две лошади: он удачно заказал их заранее, отославши вперед своего человека.

— Вам попался плохой попутчик, — сказал он. — Но вы, надеюсь, извините меня: за последние двое — нет, почти трое суток — я спал лишь часа два. Выпью-ка я здесь, пожалуй, чашечку кофею: я уж достаточно вздремнул. Позвольте рекомендовать вам сделать то же самое: здесь подают прекрасный кофей! — Он заказал два caf'e noir и ждал, пока его принесут. — Чаши мы оставим, — сказал он подавальщику. — Поднос тоже. Благодарю!

Произошла небольшая заминка, пока он расплачивался; затем он осторожно забрал через окно поднос и протянул мне чашечку.

От подноса я отказался; посему он поставил его к себе на колени в виде миниатюрного столика.

— Не выношу, когда стоят над душой и норовят выхватить чашку из-под рук, — объявил он. — Я люблю спокойно потягивать кофей, чтоб никто не мешал.

Я согласился. Caf'e noir действительно был превосходен.

— Я, как и вы, господин маркиз, последние две-три ночи спал очень мало и сам с трудом удерживаюсь, чтобы не заснуть. Но этот чудесный напиток наверняка меня освежит.

Мы не выпили еще и половины, как карета уже покатила дальше.

Благодаря горячему кофе беседа ненадолго оживилась.

Маркиз был чрезвычайно сердечен и остроумен, дал мне блестящий отчет о парижской жизни, ее интригах и скрытых опасностях, снабжая меня, таким образом, практическими наставлениями самого полезного свойства.

Поведанные маркизом истории показались мне весьма занимательными, а язык его — живым и ярким, однако я скоро снова почувствовал сонливость.

Маркиз, разумеется, это заметил и великодушно позволил нашей беседе угаснуть. Окно подле него оставалось раскрытым; он выбросил в него свою чашку, затем то же любезно проделал с моею; наконец вослед им полетел поднос; слышно было, как он упал на дорогу — то-то повезет завтра какому-нибудь раннему путнику в деревянных башмаках! Я откинулся на подушки. Со мною, у самого сердца, был драгоценный souvenir — белая роза, обернутая уже не в платок, а в белую бумагу. Она навевала всякого рода романтические мечтания. На меня все больше наваливалась дремота, но настоящий сон никак не приходил. Из-под полуопущенных век я все так же видел внутренность кареты. Хотелось наконец уснуть; но грань между бодрствованием и сном сделалась вдруг совершенно неодолимою, я погрузился в какое-то неведомое мне доселе странное оцепенение.