Дядюшка Бернак
Шрифт:
— Думаю, вам лучше остаться здесь. Буря не утихает и скоро разыграется не на шутку!
Словно в подтверждение его слов, сильный порыв ветра потряс хижину. Мой странный хозяин подошел к окну и принялся всматриваться в даль с таким же вниманием, что и до моего прихода.
— Было бы неплохо, месье Лаваль, — сказал он, глядя на меня с притворным дружелюбием, — если б вы не отказали мне в одной существенной услуге: побыть здесь с полчаса в одиночестве.
— А зачем это? — спросил я, колеблясь между недоверием и любопытством.
— Говоря откровенно, — и он взглянул на меня с неподдельной искренностью, — дело тут
Просьба его показалась мне вполне естественной, но что-то в его взгляде говорило мне, что и это ложь. Я раздумывал, принять его предложение или нет, поскольку оно давало мне возможность разгадать тайну хижины на болоте. Что скрывалось за широкой каминной стенкой, и почему, завидев меня, он бросился туда? Мне не хотелось уходить, не выяснив этого.
— Вот и славно! — сказал он, воспользовавшись моей нерешительностью, и, нахлобучив черную шляпу с загнутыми полями, устремился к двери. — Я был уверен, что вы не откажете мне в этой просьбе. Надо спешить, не то я останусь без товара.
Он поспешно захлопнул за собою дверь, и шаги его замерли вдали, заглушенные ревом ветра. Так я оказался один в этом таинственном жилище, предоставленный самому себе и снедаемый желанием разузнать все. Я раскрыл брошенную на столе книгу. Это был трактат Руссо «Об общественном договоре» — превосходное сочинение, вот только едва ли торговец, дожидающийся условленной встречи с контрабандистами, стал бы читать подобные книги. Над заголовком значилось от руки «Люсьен Лесаж», а внизу женской рукой было приписано: «Люсьену от Сибиллы».
Итак, моего мнимо добродушного и скрытного хозяина звали Лесажем. Теперь мне осталось выяснить только одно, и притом самое интересное: что он спрятал в камине? Прислушавшись несколько минут к звукам, доносившимся снаружи, и убедившись, что не было слышно ничего, кроме рева бури, я стал на край решетки, как это делал он, и перегнулся через нее.
Отсвет пламени скоро указал мне предмет, который я искал. В углублении, образовавшемся от того, что один из кирпичей был вынут, лежал маленький сверток. Несомненно, именно его мой новый приятель поспешил спрятать, встревоженный появлением постороннего. Я взял сверток и поднес поближе к свету. Он был завязан в маленький четырехугольный кусок желтой блестящей материи и перетянут белой тесьмой. Когда я развязал его, в нем оказалась целая пачка писем и одна, довольно необычно сложенная бумага.
Когда я прочел адреса, у меня перехватило дыхание. Первое письмо было на имя гражданина Талейрана, остальные, написанные в республиканском стиле, были адресованы гражданам Фуше, Сульту, Макдональду, Бертье: передо мной предстал перечень знаменитых имен военных и дипломатических деятелей — столпов нового правления. Что общего мог иметь этот мнимый торговец со столь высокопоставленными лицами? Разгадка, несомненно, кроется в другой бумаге. Я сложил письма, развернул бумагу и тут же понял, что соляное болото было для меня куда безопаснее, нежели эта проклятая хижина!
Взгляд мой сразу же наткнулся
«Сограждане! Последние события доказывают, что тиран, даже окруженный своими войсками, не может избегнуть мести возмущенного и оскорбленного народа! Комитет Трех, временно действующий от имени Республики, приговорил Бонапарта к той же участи, которая постигла Людовика Капета. В качестве возмездия за переворот 16 брюмера…»
Я успел дочитать лишь до этого места, как вдруг почувствовал, что меня кто-то схватил за ноги, бумага выскользнула из моих рук. Чьи-то железные пальцы крепко схватили меня за щиколотки, и при свете угольев я увидел две огромные руки, покрытые густыми черными волосами. Я оцепенел от ужаса!
— Так, приятель, — прогремел надо мной чей-то голос, — вот наконец-то ты и попался!
Глава четвертая
Ночные гости
Мне недолго пришлось размышлять о своем опасном положении: точно выхваченная с насеста курица, я был приподнят за ноги и со всего размаху выброшен на середину комнаты. Ударившись со всей силы спиной о каменный пол, я почти перестал дышать.
— Не убивай его, Туссак, — сказал чей-то мягкий голос, — сначала надо выяснить, кто он.
Я почувствовал страшное давление двух больших пальцев на своем подбородке в то время, как остальные железным кольцом сдавили мне гортань — таким способом этот Туссак задрал мне голову до предела; еще бы чуть-чуть — и мне пришел бы конец.
— Еще четверть дюйма, и я сломаю ему шею, — прогрохотал голос, — уж поверьте моему опыту.
— Верю, верю, Туссак, только ты этого не делай, — повторил тот же вкрадчивый голос. — Я уже насмотрелся, как ты расправляешься с врагами, и до сих пор не в состоянии забыть этого жуткого зрелища!
Моя шея была вывернута так, что я не видел тех, от кого зависела моя участь, я мог только слышать их.
— Однако же приходится считаться с фактами, дражайший Шарль! Этот молодчик проник во все наши тайны, и вопрос теперь стоит так: или он, или мы.
На этот раз по голосу я узнал Лесажа.
— Отпусти его, Туссак, все равно он никуда не денется.
Неимоверная сила, давление которой я все время чувствовал на своей шее, приподняла и посадила меня, так что я смог осмотреться и разглядеть людей, во власти которых я оказался. Очевидно, на их совести лежало немало убийств, и, судя по их словам, они не остановятся еще перед одним. Я отлично понимал, что посреди этой безлюдной соляной топи всецело нахожусь в их власти. Мне пришлось напомнить себе, какое я ношу имя, прежде чем я подавил в себе чувство смертельного ужаса.
Их было трое. Лесаж стоял у стола с той же засаленной книгой в руках и совершенно невозмутимо смотрел на меня. В его глазах читалась насмешка, а с нею и торжество человека, которому вполне удалось одурачить противника.
Около него на ящике сидел человек аскетического вида, лет пятидесяти: землистый цвет лица, ввалившиеся глаза, резко очерченные губы, кожа, изборожденная морщинами и складками свисавшая под подбородком, чрезвычайно старили его. Одет он был в костюм табачного цвета, который не мог скрыть худобы его длинных ног. С грустью глядя на меня, он покачивал головой, и мне чудилось, что в его холодных глазах я нахожу какой-то намек на сочувствие.