Дьявол
Шрифт:
"Да что же я смотрю,- сказал он себе, опуская глаза, чтоб не видать ее. Да, надо взойти все-таки, взять сапоги другие". И он повернулся назад к себе в комнату; но не успел пройти пяти шагов, как, сам не зная как и по чьему приказу, опять оглянулся, чтобы еще раз увидать ее. Она заходила за угол и в то же мгновенно тоже оглянулась на него.
"Ах, что я делаю,- вскрикнул он в душе.
– Она может подумать. Даже наверно она уже подумала".
Он вошел в свою мокрую комнату. Другая баба, старая, худая, была там и мыла еще. Евгений прошел на цыпочках через грязные лужи к стенке, где стояли сапоги, и
"Эта вышла, и придет та, Степанида - одна",- вдруг начал в нем рассуждать кто-то.
"Боже мой! Что я думаю, что я делаю!" Он схватил сапоги и побежал с ними в переднюю, там надел их, обчистился и вышел на террасу, где уж сидели обо мамаши за кофе. Лиза, очевидно, ждала его и вошла на террасу из другой двери вместе с ним.
"Боже мой, если бы она, считающая меня таким честным, чистым, невинным, если бы она знала!" - подумал он.
Лиза, как всегда, с сияющим лицом встретила его. Но нынче она что-то особенно показалась ему бледной, желтой и длинной, слабой.
Х
За кофеем, как и часто случалось, шел тот особенный дамский разговор, в котором логической связи не было никакой, по который, очевидно, чем-то связывался, потому что шел беспрерывно.
Обе дамы пикировались, и Лиза искусно лавировала между ними.
– Мне так досадно, что не успели вымыть твою комнату до твоего приезда,сказала она мужу.
– А так хочется все перебрать.
– Ну как ты, спала после меня?
– Да, я спала, мне хорошо.
– Как может быть хорошо женщине в ее положении и эту невыносимую жару, когда окна на солнце,- сказала Варвара Алексеевна, ее мать.
– И без жалузи или маркиз. У меня всегда маркизы.
– Да ведь здесь тень с десяти часов,- сказала Марья Павловна.
– От этого и лихорадка. От сырости,- сказала Варвара Алексеевна, не замечая того, что она говорит прямо противное тому, что говорила сейчас.
– Мой доктор говорил всегда, что нельзя никогда определить болезнь, не зная характера больной. А уж он знает, потому что это первый доктор, и мы платим ему сто рублей. Покойный муж не признавал докторов, но для меня никогда он ничего не жалел.
– Как же может мужчина жалеть для женщины, когда жизнь ее и ребенка зависит, может быть...
– Да, когда есть средства, то жена может не зависеть от мужа. Хорошая жена покоряется мужу,- сказала Варвара Алексеевна,- но только Лиза слишком еще слаба после своей болезни.
– Да нет, мама, я себя прекрасно чувствую. Что ж кипяченых сливок вам не подали?
– Мне не надо. Я могу и с сырыми.
– Я спрашивала у Варвары Алексеевны. Она отказалась,- сказала Марья Павловна, как будто оправдываясь.
– Да нет, я не хочу нынче.
– И, как будто чтоб прекратить неприятный разговор и великодушно уступая, Варвара Алексеевна обратилась к Евгению: - Ну что, рассыпали фосфориты?
Лиза побежала за сливками.
– Да я не хочу, не хочу.
– Лиза! Лиза! тише,- сказала Марья Павловна.
– Ей вредны эти быстрые движения.
– Ничего не вредно, если есть спокойствие душевное,- сказала, как будто на что-то намекая, Варвара Алексеевна, хотя и сама знала, что слова ее не могли ни на что намекать.
Лиза вернулась со сливками. Евгении пил свои кофе и угрюмо слушал. Он привык к этим разговорам,
XI
После завтрака все разошлись. Евгений, по заведенному порядку, пошел к себе в кабинет. Он не стал ни читать, ни писать письма, а сел и стал курить одну папиросу за другою, думая. Его страшно удивило и огорчило это неожиданно проявившееся в нем скверное чувство, от которого он считал себя свободным, с тех пор как женился. Он ни разу с тех пор но испытывал этого чувства ни к ней, к той женщине, которую он знал, ни к какой бы то ни было женщине, кроме как к своей жене. Он в душе много раз радовался этому своему освобождению, и вот вдруг эта случайность, такая, казалось бы, ничтожная, открыла ему то, что он не свободен. Его мучало теперь не то, что он опять подчинился этому чувству, что он желает ее,- этого он и думать не хотел,- а то, что чувство это живо в нем и что надо стоять настороже против него. В том, что он подавит это чувство, в душе его не было и сомнения.
У него было одно неотвеченное письмо и бумага, которую надо было составить. Он сел за письменный стол и взялся за работу. Окончив ее и совсем забыв то, что его встревожило, он вышел, чтобы пройти на конюшню. И опять как на беду, по несчастной ли случайности, или нарочно, только он вышел на крыльцо, из-за угла вышла красная панева и красный платок и, махая руками и перекачиваясь, прошла мимо него. Мало того, что прошла, она пробежала, миновав его, как бы играючи, и догнала товарку.
Опять яркий полдень, крапива, зады Даниловой караулки и в тени кленов ее улыбающееся лицо, кусающее листья, восстали в его воображении.
"Нет, это невозможно так оставить",- сказал он себе и, подождав того, чтобы бабы скрылись из виду, пошел в контору. Был самый обед, и он надеялся застать еще приказчика. Так и случилось. Приказчик только что проснулся. Он стоял в конторе, потягиваясь, зевал, глядя на скотника, что-то ему говорившего.
– Василий Николаевич!
– Что прикажете?
– Мне поговорить с вами.
– Что прикажете?
– Да вот кончите.
– Разве не принесешь?
– сказал Василий Николаевич скотнику.
– Тяжело, Василий Николаевич.
– Что это?
– спросил Евгений.
– Да отелилась в поле корова. Ну ладно, я сейчас полю запрячь лошадь. Вели Николаю Лысуху запрячь, хоть в дроги.
Скотник ушел.
– Вот видите ли,- краснея и чувствуя это, начал Евгений.
– Вот видите ли, Василий Николаевич. Тут, пока я был холостой, были у меня грехи... Вы, может быть, слышали...
Василий Николаевич улыбался глазами и, очевидно жалея барина, сказал:
– Это насчет Степашки?