Дьявол

Нойман Альфред

Когда король очнулся, не сразу удалось определить, парализован ли он и в какой мере; он был так еще слаб физически и духовно, что не мог пошевельнуться. Но близость тела Неккера он ощущал, и она была ему, видимо, приятна; когда тот отнес его на кровать, Людовик до тех пор показывал знаками свое недовольство, покуда мейстер не поднял его снова и не прижал к себе. Лежа на груди мейстера, он погрузился в глубокий, тяжкий сон — лучший признак того, что опасность миновала! Оливер хорошо помнил это по первому приступу болезни. На другой день Людовик был очень слаб, но у него не обнаружилось никаких явлений паралича. Он перенес второй удар без особо тяжких

последствий. В тот день и в следующие дни король мало двигался и мало говорил; но Оливер, не отходивший от него ни на шаг, уже знал, что дух его не спит, а рыщет в поисках нового оружия против великого врага. Кроме того Оливер ожидал, что король, разочаровавшись в боге, резко отметет от себя всякое смирение, всякую человечность, что еще с большей силой, нежели прежде, им овладеют ненависть, подозрительность и глубокое презрение ко всему живому.

Чем более угасал король физически, тем больше росло в нем стремление доказать себе и всему миру, что он жив, силен и могуч. Он был так слаб, что не покидал библиотеки; только один раз в день приказывал он нести себя на носилках в парк к зверям; и он никого не пускал на глаза, кроме Неккера, казначея и нескольких гвардейцев. И тем не менее он, порвав с привычками всей своей жизни, стал облачаться в пышные одежды, в длинные, отороченные мехом мантии, ниспадавшие величественными складками поверх иссохшего, дряблого тела. Более того, он снова стал вникать в дела управления, лично вмешиваться в самые мелкие административные вопросы, речь его становилась тем повелительнее и непреклоннее, чем труднее усталому языку было произносить слова. И тут-то он наткнулся на противодействие со стороны Неккера.

Оливер возражал не против стремления старика проявлять активность во что бы то ни стало, не против коварной мелочной тирании Людовика, не против того, что он, в зависимости от хода своей болезни, то раздражал, то мучил подданных, урезывал жалованье, лишал чинов и титулов, с ужасающим произволом назначал взыскания и налагал кары, — нет; Неккер только не желал допустить, чтобы всеми этими безобразиями пятналось королевское имя. Он настаивал на том, чтобы указы дисциплинарного характера подписывались им, Ле Мовэ, как то вошло в обыкновение за последнее время. Король же из самолюбия, ревниво, упорно стоял на своем, — на том, чтобы самому составлять и подписывать решительно все указы и декреты как политического, так и административного свойства.

Оливер отнюдь не сдавался и проявил в споре оскорбительную и ненужную резкость. Людовик — сморщенная, костлявая, бескровная развалина — сидел в чересчур большом для него высоком кресле; он закрыл рукой левую половину лица и каким-то особенным взглядом смерил Неккера с ног до головы.

— Значит, ты подтверждаешь одну мысль, не дающую мне покоя уже несколько недель; мысль о том, что с королем перестали считаться, потому что он стар… и, быть может, болен.

Оливер сделал резкое движение.

— Если вы, государь, меня не исключаете из общих соображений подобного рода, — отрезал он, — то в опасности находится нечто даже большее, чем моя долголетняя верная служба вам.

Но Людовик остался спокоен; он лишь немного сощурил здоровый глаз.

— Служба мне или моему престолу, Оливер? — спросил он с тоскливой иронией, которая поразила и потрясла Неккера. — Ах, Оливер, — продолжал Людовик тонким, жалобным голосом, — ведь дело не в том, будет ли та или другая бумага подписана моим великим и славным или же твоим ненавистным именем! Не в том дело, чтобы ты жертвовал

для меня своей жизнью, которая и без того мне принадлежит! Дело идет не о твоей жизни, которую ты хотел бы совлечь с себя, а о жизни короля, который принадлежит нам обоим!

Неккер молчал, Людовик снова закрыл лицо рукой.

— Ответь мне только на один вопрос, брат, — устало пробормотал он; — мне кажется, я прочел на твоем лице одну мысль: ты замышляешь самоубийство, чтобы я мог умереть?

Оливер не поднял головы, он сжал ладонями виски и лоб; и он не подошел ближе ни на шаг.

— Я больше не могу, — простонал он, весь дрожа неистовой внутренней дрожью, словно вихрь отчаяния рвался из груди его наружу. — Я больше не могу, государь. Дайте мне хотя бы умереть!

— Нет! — жестоко отрезал король и сжал кулаки. — Нет! Потому что с тобою умру и я!

— Так умрите со мной! — крикнул Неккер, не глядя на него. — Разве мы недостаточно стары?

— Король не должен умереть, — строго молвил Людовик и поспешно прибавил: — А теперь ты замышляешь убийство!

Оливер вскинул глазами, но головы не поднял.

— А хоть бы и так! — проговорил он задыхаясь.

— Почему же ты не выполняешь этого, брат?

И тут только Неккер упал ниц, ударившись лбом и локтями о каменные плиты. Король некоторое время молчал.

— Бедный брат, — заговорил он наконец. — Нужно будет еще раз испробовать бога. Быть может, ему было мало того, что я тогда сделал. А вдруг он все-таки поможет…

В эти пылающие июньские дни, когда тело, подобно надтреснутому сосуду, капля по капле теряло жизненную силу, — в эти дни осажденный, доведенный до крайности человек решился на необычный, единственный в своем роде выпад против смерти. Людовик и тут остался тем ловким стратегом, каким был всю жизнь. Он всегда любил, чтобы за него дрались другие. Он предпочитал побеждать не оружием, а дипломатическими интригами или деньгами. Когда его осаждали, он прибегал к любимым своим хитростям, уловкам и уверткам; и вдруг откуда-то появлялся сильный десант, который с тылу нападал на осаждающих. Так и теперь: нужно было завоевать, взять с бою благосклонность всевышнего для того, чтобы он, господь бог, стал союзником в борьбе и помог бы справиться со смертью. И в мозгу Людовика родился план: воздействовать на вседержителя путем грандиозной системы подкупа. Жан де Бон должен был незамедлительно претворить мысль в дело.

Твердыня Плесси осыпала золотом церкви и монастыри Европы. Все соборы и аббатства Франции получили приношения и дары — драгоценности, земли, деньги. Реликвии, золотая утварь, хоругви, усеянные разноцветными камнями, серебряная рака св. Мартина Турского и драгоценный ковчежец св. Эвтропия Ксантского были принесены в дар знаменитым заграничным церквам: Кельнскому и Аахенскому соборам, собору св. Сервация в Утрехте, Сан-Бернардино в Аквиле, Санта-Мария-Новелла во Флоренции и Сан-Джиовани ин Латерано в Риме.

Для Жана де Бона наступили тяжелые дни и бессонные ночи; взятки господу богу обошлись почти в миллион франков, не считая стоимости розданных церквам земель. Королевский казначей был достаточно умен, чтобы не пытаться еще туже завинтить налоговый пресс; он видел, в каком состоянии властелин, и опасался, что исстрадавшийся народ восстанет, что смута охватит государство еще прежде, чем закроется крышка над гробом Людовика.

— Хоть бы знать, как долго будет длиться это безумие, — обратился он к Неккеру, — сколько он еще проживет?