Дьявольские повести
Шрифт:
Говоря так, я тщательно взвешивал слова. Это был зондаж, и если бы он ничего не обнаружил, повторить его я уже не мог бы.
«В В. нет герцогов, — отозвалась графиня, чей лоб остался столь же гладок, как зеркальце, которое она держала в руке. — Кроме того, доктор, если уж такая девушка решит уйти, ничья привязанность ее не остановит. Элали — очаровательная прислужница, но, как и другие, способна злоупотребить вашей привязанностью, и я поостерегусь привязываться к ней».
В этот день речь об Элали больше не заходила. Графиня так и не догадалась, что ее обманывают. Да и кто бы догадался? Даже у меня, хоть я с первого взгляда узнал Отеклер, которую столько раз видел на расстоянии вытянутой шпаги в фехтовальном зале ее отца, — даже у меня бывали минуты, когда я готов был поверить, что это действительно Элали. Савиньи выказывал во лжи гораздо меньше свободы, естественности, непринужденности, чем она, хотя должно было бы быть наоборот. Отеклер, бесспорно, любила его, и любила очень сильно, иначе она не сумела бы сделать то, что сделала, пожертвовав ради графа исключительным положением, которое льстило ее тщеславию и притягивало к ней взоры всего городка, то есть — для нее — всей вселенной, где со временем она могла бы среди своих молодых почитателей и поклонников найти такого, кто женился бы на ней по любви и ввел бы ее в более высокое общество, известное ей лишь по его мужской половине. Савиньи, даже если он любил ее, играл все-таки менее крупно, нежели она. В самопожертвовании он стоял ниже ее. Его мужская гордость несомненно страдала от того, что он не может избавить любовницу от недостойного и унизительного положения. Во всем этом было даже какое-то несоответствие неистовости характера, которую приписывали Савиньи. Если он любил Отеклер так, что готов был ради нее пожертвовать молодой женой, он мог увезти ее и поселиться с ней в Италии, — это делалось в то время уже довольно часто, — а не обрекать ее на
Словом, то, что я увидел, не пролило для меня свет на Савиньи и Отеклер. Они, разумеется, были соучастниками некой адюльтерной истории, но вот каковы были чувства, понуждавшие их к адюльтеру? Каково было положение двух этих людей относительно друг друга? Мне страстно хотелось вычислить это неизвестное в моем уравнении. Савиньи вел себя с женой безупречно, но в присутствии Отеклер-Элали он принимал со мной меры предосторожности, которые свидетельствовали, что на душе у него не слишком спокойно. Когда в житейской повседневности он просил горничную жены принести книгу, газету или иной предмет, его манера брать у нее просимое сразу выдала бы его, будь на месте вышедшей за него маленькой воспитанницы бенедиктинок другая женщина. Было заметно, что граф боится коснуться рукой руки Отеклер, как будто после такого случайного касания он не сможет не схватить ее. Отеклер не испытывала подобного замешательства, не принимала этих боязливых предосторожностей. Искусительница, как все женщины, которая соблазнила бы самого Бога на небесах, существуй там Бог, и дьявола в преисподней, она словно нарочно усугубляла и желание, и опасность. Раз или два, когда мой визит пришелся на обеденное время, я заставал ее у постели графини, где, свято соблюдая приличия, неизменно трапезовал и Савиньи. Прислуживала Отеклер, поскольку остальные слуги в покои хозяйки не допускались. Ставить тарелки на стол ей приходилось через плечо графа, и я поймал ее на том, что, слегка наклоняясь, она задевала грудью затылок и уши Савиньи, который при этом бледнел и следил, не смотрит ли на него жена. Честное слово, я в то время был еще молод, и бесчинство молекул в организме, именуемое кипением страстей, представлялось мне единственным, ради чего стоит жить. Поэтому я воображал, что подобная тайная связь со лжеслужанкой на глазах у жены, которая может обо всем догадаться, таит в себе какую-то особую сладость. Да, тогда-то я и понял, что такое незаконное сожительство под семейным кровом, как выражается старый пошляк Кодекс!
Но если не считать бледности и подавленных порывов Савиньи, ничто не говорило о романе, развивавшемся между ними в преддверии драматической катастрофы, которая казалась мне неизбежной. Как далеко зашли оба? В этом-то и заключалась тайна их отношений, которую я стремился вырвать. Такое стремление впилось в мои мысли, словно загадка когтистого сфинкса, и стало настолько неудержимым, что от наблюдений я скатился до соглядатайства, которое есть не что иное, как наблюдение любой ценой. Хе-хе! Чрезмерное любопытство быстро развращает. Чтобы вызнать то, чего не знал, я позволял себе маленькие низости, недостойные меня тем более, что я сам понимал это и, однако, позволял их себе. Ох уж эта мне привычка орудовать зондом, милейший! Я прибегал к нему повсюду. Приезжая с визитом в замок и ставя лошадь в конюшню, я подбивал слуг посплетничать о хозяевах, хотя никоим образом этого не показывал. Я шпионил (не побоюсь применить к себе даже такое слово) в угоду собственному любопытству. Но слуги пребывали в том же заблуждении, что и графиня. Они искренне принимали Отеклер за одну из своих, и мое любопытство осталось бы неутоленным, если бы не случай, который, как всегда, помог мне успешней, чем все мои уловки, и позволил узнать больше, чем все мое соглядатайство.
Я уже третий месяц навещал графиню, чье здоровье не улучшалось и все отчетливей свидетельствовало о симптомах столь распространенного ныне истощения, которое врачи нашей нервической эпохи именуют анемией. Савиньи и Отеклер продолжали с прежним совершенством разыгрывать очень трудную комедию, которой не помешали ни мое появление в замке, ни мое пребывание в нем. Тем не менее актеры, видимо, начали понемногу уставать. Серлон исхудал, и я слышал, как в В. говорили: «Какой замечательный муж господин де Савиньи! Он ужасно изменился с тех пор, как его жена заболела. Как прекрасно, что они так любят друг друга!» У Отеклер, красота которой оставалась несокрушима, легли вокруг глаз лиловатые круги, не такие, конечно, как от слез, потому что эти глаза никогда, вероятно, их не знали, но такие, какие бывают от недосыпания, хотя зрачки от этого сверкали только еще пламенней. Впрочем, худоба Савиньи и утомленность глаз Отеклер могли объясняться и другими причинами, нежели та подпольная жизнь, на которую обрекли себя любовники. Они могли быть вызваны столькими обстоятельствами в этой атмосфере пребывания на спящем вулкане! Я предавался разглядыванию предательских следов на лицах любовников, мысленно задавая себе вопросы и не очень-то понимая, как на них ответить, но однажды, посвятив день врачебным визитам по соседству, я возвращался вечером через Савиньи. Я намеревался, как обычно, посетить замок, но чрезвычайно трудные роды у одной крестьянки задержали меня дотемна, и когда я добрался до замка, было уже слишком поздно, чтобы там появляться. Часы мои остановились. Однако луна, которая уже покатилась вниз по дальнему концу своей небесной орбиты, показывала на этом необъятном синем циферблате чуть больше полуночи, и нижний рог ее полумесяца почти задевал вершины высоких елей Савиньи, за которыми она вот-вот должна была исчезнуть.
Вы бывали в Савиньи? — внезапно прервав рассказ и повернувшись ко мне, спросил врач. — Да? — переспросил он, когда я кивнул. — Так вот, вам, стало быть, известно, что выбраться на прямую дорогу в В. можно, только пройдя через этот ельник и проследовав вдоль стен замка, который нужно обогнуть, словно мыс. Неожиданно из черной гущи деревьев, где я не видел ни огонька и не слышал ни звука, до моих ушей донесся шум, который я принял за удары валька — валька какой-нибудь бедной женщины, весь день проработавшей в поле и воспользовавшейся лунным светом, чтобы постирать белье на портомое или в канаве. Лишь приблизившись к замку, я разобрал, что к этому равномерному стуку примешивается другой звук, который и объяснил мне природу первого. Это было звяканье шпаг, скрещивающихся, трущихся друг о друга, ищущих одна другую. Вы знаете, как хорошо слышно в тишине и разреженном воздухе ночи, как странно отчетлив и точен становится каждый звук. Ошибки не могло быть — я слышал торопливое бряцание стали. Тут меня осенила догадка, и, выехав из ельника к побелевшему от лунного света замку, где было открыто лишь одно окно, я, восхищенный такой неизменностью вкусов и привычек, воскликнул про себя: «Гляди-ка! Вот каким образом они любят друг друга!»
Сомнений не оставалось. Серлон и Отеклер занимались в этот час фехтованием. А за удары валька я принял аппели [93] фехтующих. Открытое окно находилось в том из четырех флигелей замка, который был наиболее отдален от спальни графини. Спящий замок, белый и унылый, казался безжизненным. Если не считать этого намеренно выбранного флигеля, застекленная дверь которого выходила на балкон, выступавший из-под полуопущенных жалюзи, повсюду царили безмолвие и тьма, но сквозь эти полуопущенные и прорезанные полосками света жалюзи и слышался двойной шум — аппели и лязганье клинков. Он так отчетливо доносился до моих ушей, что я резонно — как вы увидите — заключил: фехтовальщикам стало жарко (шел июль), и они открыли балконную дверь, не поднимая жалюзи. Я остановил лошадь на опушке леска и прислушался к схватке, которая была, видимо, очень оживленной: меня интересовало состязание между двумя людьми, полюбившими и продолжавшими любить друг друга с оружием в руках; однако через некоторое время лязг клинков и притопы аппелей стихли. Жалюзи на застекленной двери балкона приподнялись и открылись до конца, и я едва успел подать лошадь назад в тень елей, чтобы не быть обнаруженным в столь светлую ночь. Серлон и Отеклер вышли и облокотились на железные перила балкона. Я превосходно различал их. Луна скрылась за леском, но свет канделябра, который я видел в комнате за спиной любовников, придавал отчетливость их двойному силуэту. Отеклер была одета, если это называется быть одетой, так же, как много раз, когда я встречался с ней на уроках фехтования, в замшевую фехтовальную куртку, выглядевшую на ней настоящим панцирем, и короткие шелковые штаны, плотно облегавшие ее мускулистые ноги. На Савиньи был примерно такой же наряд. Оба гибкие, оба сильные, они казались на обрамлявшем их светоносном фоне статуями Юности и Силы. Вы только что имели случай восхищаться в этом саду подлинной красотой обоих, которую еще не разрушили годы. Так вот, воспользуйтесь увиденным, чтобы составить себе представление о том, как великолепна была пара, представшая мне на балконе в настолько облегающей одежде, что они казались нагими. Они разговаривали, опершись на перила, но так тихо, что я не мог разобрать слов, да это было и не нужно: их позы были достаточно красноречивы. На мгновение Савиньи обвил рукой талию Отеклер, талию амазонки, созданной для того, чтобы сопротивляться мужчинам, но на сей раз не сопротивлявшейся. А
93
Аппель — в фехтовании двукратный притоп ногой без выпада.
94
Имеется в виду «Амур и Психея» (1793, Комо в Италии) итальянского скульптора Антонио Кановы (1757–1822).
«Ого! — сказал я себе, когда выбрался из леска, а они, не размыкая объятия, скрылись в комнате, где опустились занавеси, большие тяжелые занавеси. — Как-нибудь утром они вынуждены будут мне довериться. Им ведь придется скрывать не только свой роман».
Увидев их ласки и близость, открывшие мне все, я как врач сделал соответствующие выводы. Однако их пыл обманул мое предвидение. Вы не хуже меня знаете, что люди, которые слишком друг друга любят (циник доктор употребил иные слова), детей не делают. На следующее утро я приехал в Савиньи и нашел Отеклер, вновь превратившуюся в Элали, в амбразуре одного из окон длинного коридора, который вел в спальню ее хозяйки; перед ней на стуле высилась куча белья и разных тряпок, которые она, ночная фехтовальщица, перекраивала и подшивала! «Кто мог бы предположить такое?» — подумал я, увидев на ней белый наряд, а формы ее, представшие мне ночью как бы нагими, утопали в складках юбки, бессильных тем не менее поглотить их целиком. Я проследовал мимо, не сказав ни слова, потому что старался говорить с Отеклер как можно меньше, не желая показывать ей то, что знал и что, вероятно, просочилось бы наружу в моем голосе и взгляде. Я сознавал себя гораздо худшим актером, чем она, и боялся… Однако, когда я проходил по коридору, где Отеклер работала в свободное от прислуживания графине время, она так различала мои шаги, была так уверена в моем проявлении, что никогда не поднимала головы. Она оставалась склоненной под своим шлемом из накрахмаленного батиста или под тем нормандским чепцом, который носила в иные дни и который походил на высокий колпак Изабеллы Баварской; [95] глаза ее не отрывались от работы, а щеки ей затеняли длинные иссиня-черные локоны, штопором ниспадавшие на овал ее бледного лица, так что я мог разглядеть изгиб ее шеи, вычерченный густыми завитками, скручивавшимися так же неудержимо, как неудержимо было порождаемое ими желание. Отеклер привлекала прежде всего великолепным животным накалом. Может быть, ни одна женщина не обладала красотой такого же типа. Мужчины, в своем кругу говорящие друг другу всё, часто это замечали. В В., когда она давала уроки фехтования, они называли ее мадмуазель Исав. [96] Дьявол учит женщин понимать, что они такое, а вернее, они сами научили бы его этому, если бы представилась необходимость… Отеклер, как ни чуждо ей было кокетство, отличалась особенной манерой брать и наматывать на палец свои вьющиеся, непокорные гребню волосы, особенно густые на шее, одного завитка которых было довольно, чтобы сердце пленилось, как говорит Библия. [97] Она отлично знала, какие мысли пробуждает подобная игра. Но теперь, когда она стала горничной, я ни разу не видел, чтобы она, даже смотря на Савиньи, позволяла себе подобный жест Силы, играющей с Огнем.
95
Изабелла Баварская (1371–1433) — супруга короля Карла VI, неоднократная регентша Франции ввиду помешательства мужа.
96
Согласно библейскому преданию (Быт… 25, 28–34), сын Исаака Исав продал младшему брату Иакову свое право первородства за чечевичную похлебку. В прозвище «мадмуазель Исав» намек на то, что Отеклер ведет чисто мужской образ жизни, но, родившись женщиной, Отеклер как бы утратила свое первородство.
97
Библия. Песнь Песней. 4, 9.
Мое отступление затянулось, дорогой мой, но, согласитесь, все, что может пролить для вас свет на то, чем была Отеклер, важно для моей истории… В этот день ей пришлось побеспокоиться, подняться с места и показать свое лицо, потому что графиня позвонила и велела дать мне чернила и бумагу для рецепта, и она вошла в спальню. Вошла она со стальным наперстком на пальце, который не успела снять, тогда как иголку с ниткой воткнула в свой вызывающий бюст, где уже торчала целая масса других иголок, озаряя ее грудь своим стальным блеском. Даже сталь иголок украшала эту чертовку, которая родилась, чтобы управляться со сталью, и в средние века, наверное, носила бы панцирь. Пока я писал, она стояла передо мной, подавая мне чернильницу тем благородным и мягким движением руки, которое особенно характерно для фехтовальщиков. Кончив писать, я поднял глаза, посмотрел на Отеклер, чтобы не аффектировать равнодушие, и нашел, что у нее утомленное после ночи лицо. Внезапно вошел Савиньи. Он был еще более утомлен, чем она. Он заговорил со мной о состоянии графини, которая все не выздоравливала. Он говорил об этом как человек, который ждет не дождется ее исцеления. Тон у него был горький, язвительный, сухой, словно он и впрямь выбился из терпения. Разговаривая, он расхаживал взад и вперед. Я холодно посмотрел на него, полагая, что это уж чересчур и наполеоновский тон со мною несколько неуместен. «Но если я вылечу твою жену, — нахально подумал я, — ты уже не будешь ночи напролет заниматься фехтованием и любовью со своей пассией». Я мог бы вернуть его к забытому им чувству реальности и приличия, сунув ему под нос, если бы мне захотелось, нюхательную соль достойного ответа. Я ограничился тем, что посмотрел на него. Он становился для меня еще интересней, чем раньше: я ведь ясно понимал, что теперь он вдвое откровенней ломает комедию.
Доктор снова замолчал. Он запустил толстые большой и указательный пальцы в гильошированную серебряную табакерку и угостился понюшкой макубака [98] как торжественно именовал свой табак. Сам Торти в свой черед пробуждал во мне такой интерес, что я не отпустил никакого замечания, и, насладясь понюшкой и проведя крючковатым пальцем по изгибу плотоядного носа, напоминавшего клюв ворона, он продолжал:
— Да, ему действительно не терпелось, но, конечно, не потому, что не выздоравливала его жена, которой он был решительно неверен! Черт побери, он, сожительствовавший со служанкой в своем собственном доме, естественно, не мог сердиться из-за того, что его жена не выздоравливает! Ведь выздоровей она, и продолжать адюльтер станет куда трудней. Однако верно и то, что бесконечный медленный недуг графини выматывал его и действовал ему на нервы. Быть может, он предполагал, что это не затянется так надолго? И если я начал задумываться, кому — графу, или Отеклер, или обоим вместе — пришла мысль покончить с этим, раз конца этому не могут положить ни болезнь, ни врач, то начал именно с той минуты.
98
Сорт дорогого табака, который выращивали около городка Макуба на острове Мартиника, французской колонии в Карибском море.
— Как, доктор! Неужели они…
Я не договорил. От мысли, на которую он меня навел, у меня перехватило дыхание.
Торти поглядел на меня и наклонил голову так же трагично, как статуя командора, когда она принимает приглашение на ужин.
— Да, — медленно выдохнул он низким голосом, отвечая на мою мысль. — Во всяком случае, через несколько дней вся округа с ужасом узнала, что графиня умерла от отравления…
— От отравления! — вскричал я.
— По вине своей горничной Элали, которая, по слухам, перепутала пузырьки и дала хозяйке двойные чернила вместо прописанного мной лекарства. В конце концов, такая ошибка вполне возможна. Но я-то знал, что Элали — это Отеклер! Я-то видел их с графом на балконе в позе группы Кановы! Свет не видел того, что видел я. Свет представлял себе случившееся как прискорбный несчастный случай. Однако через два года после катастрофы стало известно, что граф Серлон де Савиньи открыто обвенчался с девицей Стассен — ему все-таки пришлось открыть, кто такая лже-Элали, — и что он уложил ее в постель, еще не успевшую остыть после его первой жены, в девичестве мадмуазель Дельфины де Кантор; вот тогда разразилась настоящая буря подозрений, но разразилась глухо, как будто людям стало страшно от того, что они говорят и думают. Однако никто ничего толком не знал. Знали одно — граф де Савиньи совершил чудовищный мезальянс, за который на него указывают пальцем и сторонятся его, как зачумленного. Одного этого уже было довольно. Вам известно, какое это бесчестье, вернее, каким было бесчестьем, — поскольку и в нашей стране порядок вещей сильно изменился, — когда о человеке говорят: «Он женат на своей служанке!» Это бесчестье получило огласку и легло на Серлона грязным пятном. Что же до страшных слухов о преступлении, которые было пошли, то их жужжание вскоре стихло, как гудение слепня, упавшего в дорожную колею. Однако существовал один человек, который все знал и был уверен…
Месть бывшему. Замуж за босса
3. Власть. Страсть. Любовь
Любовные романы:
современные любовные романы
рейтинг книги
Адептус Астартес: Омнибус. Том I
Warhammer 40000
Фантастика:
боевая фантастика
рейтинг книги
