Дьявольский эликсир (сборник)
Шрифт:
Тут она с мольбой сложила руки и жалобно заглянула в лицо Джонса, целуя его в щеку. От объятий он постарался уклониться, но поцелуй, кажется, принял.
– Да-да, я, конечно, вас прощаю, — великодушно произнес мистер Джонс.
– Брат! — воскликнула миссис Браун, обхватив его шею руками. — А теперь я расскажу всю историю.
Она исполнила это обещание, исповедалась в своем грехе с искренним раскаянием и поклялась искупить его сестринской преданностью на всю жизнь.
– Так ты поставила горчичник другому! — загоготал старый джентльмен, от восторга чуть не свалившись со стула.
– Поставила, — всхлипнула миссис
– И Джонс не выпустил вас из гостиницы?
– Нас задержал, собственно, платок, — пояснил Браун.
– Случись это с кем-нибудь другим, — сказал член парламента, — результат мог бы оказаться очень серьезным, если не сказать скандальным.
– Это вздор, Роберт, — вскипела миссис Браун, не в силах вынести столь мрачных предположений даже от своего законодательствующего кузена.
– В спальне незнакомого мужчины! — продолжал он. — Это доказывает только то, что я всегда говорил: ложась спать в чужом доме, следует всегда запирать дверь.
Тем не менее всем было очень весело, и еще до окончания вечера мистер Джонс почувствовал себя совершенно счастливым, и его заставили согласиться, что горчичник, вероятно, не причинит ему никакого серьезного вреда.
Эркман-Шатриан
Таинственный эскиз
I
В Нюрнберге, напротив церкви Святого Зебальда, на углу Трабантской улицы, в длинном высоком доме с остроконечной крышей и запыленными окнами есть гостиница «Красный бочонок». Там я провел самые печальные дни своей жизни. В Нюрнберг я отправился, чтобы изучать произведения кисти старинных немецких мастеров, но за неимением средств мне пришлось писать портреты с натуры, да с какой! Толстые кумушки с любимым котом на коленях, городские головы в париках, бургомистры в треуголках, и все это размалевано охрой и киноварью [18] . От портретов я перешел к наброскам, а от набросков — к силуэтам.
18
Киноварь — ярко-красная краска.
Нет ничего ужаснее, чем постоянно иметь дело с недовольным хозяином гостиницы, который своим крикливым голосом изо дня в день дерзко повторяет вам: «Когда же вы мне заплатите? Да вы вообще помните о том, что мне должны? Нет?! Вас это не заботит! Вы спокойно себе едите, пьете, спите, а между тем задолжали мне уже двести флоринов и десять крейцеров! А вам до того и дела нет!»
Кто не слышал всей этой гаммы упреков, тот и представить себе не может, как удручающе она действует. Любовь к искусству, воображение, священный пыл стремления к прекрасному — все это глохнет от дыхания презренного негодяя. Вы становитесь неуклюжими и застенчивыми, вся ваша энергия, как и чувство собственного достоинства, улетучивается, и, еще издали завидев господина бургомистра Шнеганса, вы почтительно снимаете шляпу.
«Что такое человек? — спрашивал я себя. — Он — животное всеядное, и его челюсти, снабженные резцами,
Этот гнусный Рап (хозяин гостиницы) совершенно выбил меня из колеи. В деле искусства я не продвинулся дальше силуэтов, и моим единственным желанием было собрать достаточно денег, чтобы избавиться от присутствия этого невыносимого человека. Но в ту ночь во мне произошел какой-то странный переворот. Около часу ночи я проснулся, зажег свечку и, надев старый рабочий халат, стал быстро набрасывать на бумаге эскиз в голландском стиле… Выходило нечто странное, причудливое, не имевшее ничего общего с моими обычными зарисовками.
Представьте себе мрачный двор, окруженный высокими полуразрушенными каменными стенами. В них на расстоянии семи или восьми футов от земли вделаны крюки. Сразу догадываешься, что это бойня. С левой стороны — решетка, через нее видна туша быка, подвешенная к массивным бревнам потолка. Лужи крови покрывают каменные плиты и стекают в желоб, наполненный всякими отбросами. Свет, проходя между трубами с флюгерами, вырисовывающимися на клочке неба величиной с ладонь, падает сверху. Соседние крыши отбрасывают тень, которая книзу становится все гуще. В глубине двора виднеется навес, под ним — дрова. На них лежат лестницы, несколько охапок соломы, какие-то веревки, клетка для кур и старый развалившийся кроличий домик.
Как появились в моем воображении все эти разнородные подробности? Я и сам не знаю. Никаких подобных воспоминаний у меня не было, а между тем каждый штрих карандаша ложился уверенно и набрасывал хотя и фантастическую, но знакомую мне картину. Ни одна мелочь не была забыта.
С правой стороны у меня оставался пустой белый угол. Я не знал, что туда поместить. Там точно что-то двигалось, шевелилось, и вдруг я увидел на некоторой высоте от земли вытянутую ногу. Несмотря на невероятность такой позы, я, не отдавая себе отчета, продолжал повиноваться вдохновению. Нога, вырисовывавшаяся выше щиколотки, казалась вытянутой и скрывалась в складках развевающейся юбки. Мало-помалу, штрих за штрихом, на бумаге появилась и вся фигура. То была женщина, старая и худая, с растрепанными волосами и в разорванной одежде… Оттесненная к колодцу, она отбивалась от сжимавшей ей горло руки. Передо мной была сцена убийства!
Карандаш выпал у меня из рук. Эта женщина у колодца, с лицом, искаженным от ужаса, судорожно хватавшаяся за руку убийцы, внушала мне страх. Я не решался на нее смотреть. Лица человека, душившего ее, я не видел и потому не мог закончить картину. «Я устал, — вытирая пот с лица, сказал я себе, — мне осталось только лицо. Закончу его завтра, это пустяки». Взволнованный случившимся, я бросился на кровать и через пять минут уже спал крепким сном.
На следующий день я встал рано и, быстро одевшись, уже хотел было приступить к работе, закончить вчерашний рисунок, как в дверь постучали.