Дьявольский рай. Почти невинна
Шрифт:
На ее лице параллельно неприязненной гримасе возникло какое-то мечтательное выражение. В моей голове уже играли различные по своей подлости идейки насчет спора с That One на какую-нибудь банку турецкого пива, что он не сможет ее соблазнить. Видели бы вы, с каким ужасом глядела она на их логово и на всех, кто задерживался в нем (или даже просто располагался рядом). (Обо мне – в трех ниточках, именуемыми трусиками и лифчиком, лучше вообще помалкивать.)
– Даже так?.. – И потом, после паузы: – У него было, наверное, много женщин...
Не вопрос. Констатация больной темы.
И еще чуть позже:
– Странный мужчина. Как он смотрит...
После сиесты волшебства поубавилось. Все стало каким-то нездоровым. Подгнившим, что ли...
Со смотровой площадки (традиция по дороге на пляж обозревать и классифицировать просторы на безгепардье и гепардье) я увидела мерзавца во всей его красе, мило болтающего с какой-то белобрысой жирной теткой в длинном бордовом сарафане.
Когда мы спустились (на удивление скоро), на меня не было обращено ни унции внимания. Холод. Отчуждение. Сволочь.
Это обидело меня – я почувствовала себя такой вот надоевшей и отверженной игрушкой.
Гнусаво: «И я твоя игрушка-а-а-а...
Хрупкая такая-а-а-а, ля-ля-ля, в твоих рук-а-а-ах
пам-пам...»
Пожалуй, сейчас пришло время обратиться к моему дневнику, особо охотливому до плаксивых нот. Итак, запасайтесь слезами, хотя знали бы вы, неблагодарные, как в тот день рыдала я!
Запись за 28.06.95
Адора... Адора... Счастье привалило и отвалило. Итак, кто я теперь? Кто я? Гордость, Адора! Гордость где? Как бы тебе, солнышко, не быть растоптанной и униженной? А? Может быть, в следующий раз такое устроить:
«– Итак, завтра – среда. Они, как обычно, едут в Ялту. Так?
– Да, но я остаюсь. Хотя, Альхен, как говорят, недолго музыка играла. На этот год хватит. Я не за постоянство. Одного раза достаточно, чтобы потом вспоминать, вспоминать...»
Неужели так и сделать? Это пока что единственный выход. Вопреки моему желанию. Могла бы... ах, если бы я только могла – отдавалась бы ему хоть каждый вечер и каждую сиесту, и каждую отпущенную невниманием минуту! И шла бы на все унижения: боль от НЕГО равносильна нежнейшей ласке любого другого. Я люблю его. Эй, ты! Я люблю тебя! Слышишь? Слышал бы... всегда надо чем-то жертвовать. Альхен, если бы все было чуть-чуть иначе. Альхен... Альхен... Альхен...
Или вот еще так можно попробовать: «Ты не профессионал. Я разочарована в тебе. Несмотря ни на что, ты не умеешь обольщать. В тебе нет силы... чего-то не хватает. Хотя... оно тебе надо, а, Саш? Не, ну ты мне скажи – оно тебе надо?!! Мне жаль. Очень жаль».
Только так, бедная Адора. Только так.
Дела насущные. Как все было на самом деле.
Играю под носом у гада в карты. Под самым носом. (С Танькой.) А он, засранец, слушал свой вшивый приемник. Ему до меня, что мне до Зинаиды Петровны,
Хочу, правда, привести один непонятный факт (во всяком случае, для меня), объяснения которому я пока найти не могу.
Итак: после карт, после недоумения я поняла, как всегда внезапно, что мне тут не место, и удалилась восвояси. «Восвояси» оказалось под крылышком у папеньки, и греться я там, разумеется, могла от силы полчаса.
Пошла на пирс. Полезла, точнее, – этот был совсем разрушен. Если мой любименький еще сохранил какие-то следы своей принадлежности к классу человекополезных (пара досок и перила с одной стороны), то этот, средний из трех «двухэтажных», был лишь голой бетонной конструкцией, нечто сюрреалистическое, из серии «после ядерной войны». Напротив был самый первый пирс, открывающий бетонную и гальчатую плоскость пляжей. Он был самый странный из всех пирсов – ржавая кривая конструкция. Я пишу все это так долго, потому что там был он. Ослепительно красивый во всем своем бронзово-оливковом великолепии, по-королевски неподвижный Гепард. У меня (вошедшего в раж художника) перехватило дыхание при виде молчания горделивых лучей на властных изгибах его порочного тела.
Забыв о бдительных глазах, и без того осуждающих каждое мое движение, я, загипнотизированная увиденным, опустилась на шероховатую балку и, свесив ноги, смотрела на него. На него! Так японцы приходят смотреть на сакуры. А я смотрю на него! Я видела божество. Я видела солнце. Я осознавала, что я видела, и это было самым главным, самым сладким – я видела его, я знала, что не сплю!
Я сидела лицом к нему, но солнце светило слепо для какой-то более существенной нужды, для какой-то пепелящей печали. И я никогда, никогда не смогу выйти на черту сравнения и выбора, чтобы предстать перед ним наравне с его миром, и чтобы он мог указать на меня...
Я испугалась, что разрыдаюсь, и полезла обратно.
– Эй, что ты там делаешь? – рявкнул папаша.
– Ее, наверное, зачаровало море, – с издевкой прошипела Мира.
– Да какое море... – отмахнулся Валентин, – ты на тот пирс посмотри. Что, не видно, что ли?..
Все они многозначительно замолчали.
– Бери карту, зайчик, – злорадно сказала Танька, в очередной раз выигрывая у меня партию в бридж. Я опять сидела у них под тентом. Альхен тоже был тут.
– Не называй меня «зайчик»! – сказала я так громко, что лысый король даже обернулся.
– Это почему же? – бархатисто усмехнулся он, стреляя взглядом мне между ног. Я буквально изогнулась, теряя дар речи и дар понимания и вообще все-все дары... Эти глаза, это лицо, обращенное ко мне, с солнечным бликом, плавно расплывающимся по щеке, по шее, по гладкому-прегладкому плечу.
– А ты представь, Сашка, что тебя называют «зайчик»!
– Так называют же... – Дух ночи, свет луны, запах этой светящейся тьмы вползали в меня в аккомпанементе волшебного голоса. – Хотя, не спорю, я больше смахиваю на хищника.