Дьявольский вальс
Шрифт:
Она приподняла голову. Еще немного помассировала мою грудь, остановилась, рассматривая что-то, и обвила вокруг пальца волосок:
– Гм-м.
– Что?
– Седой волос – занятно.
– Прелестно.
– Да, именно, Алекс. Ты мужаешь.
– Как это понимать? Как эвфемизм сегодняшнего дня?
– Как истину, доктор. Время – это сексуальный шовинист: женщины угасают, мужчины становятся подобны коньяку – чем больше срок выдержки, тем выше качество. Даже типы, которые не были особенно приятны в молодости, получают вторую
Я изобразил возбужденное дыхание.
– Я говорю серьезно, Алекс. Возможно, ты приобретешь крутой и мудрый вид, как будто тебе действительно понятны тайные пружины жизни.
– Это к разговору о лживой рекламе.
Робин обследовала мои виски, нежно поворачивая своими крепкими пальцами мою голову и роясь в волосах.
– Это идеальное место для начала посеребрения, – сказала она менторским тоном. – Максимум элегантности и мудрости. Гм-м, ничего нет. Пока я ничего не вижу. Всего один маленький волосок здесь, внизу. – Прикасаясь ногтем к волосу на груди, она зацепила мой сосок. – Очень жалко, но ты все еще незрелый юноша.
– Милая моя, давай-ка повеселимся.
Она опустила голову на подушку и просунула руку ниже, под одеяло.
– Ну ладно, – проговорила она. – Кое-что можно сказать и в пользу незрелости.
Мы перешли в гостиную и прослушали несколько записей, которые Робин привезла с собой. Новая запись Уоррена Зивона, бросающего холодный свет на темные стороны жизни, – целый роман в миниатюре. Техасский гений по имени Эрик Джонсон, который вытворял на гитаре такие чудеса, что мне захотелось сжечь свои инструменты. Молодая женщина по имени Люсинда Вильяме с красивым надтреснутым голосом и текстами песен, которые шли прямо из сердца.
Робин свернулась калачиком у меня на коленях и еле слышно дышала.
Когда музыка закончилась, она спросила:
– У тебя все в порядке?
– Да, а почему ты спрашиваешь?
– Ты какой-то слегка встревоженный.
– Я не хотел, чтобы это было видно, – сказал я и удивился, как она смогла заметить.
Робин выпрямилась и расплела косу. Завитки спутались, и она стала разъединять пряди. Взлохматив волосы, она спросила:
– Хочешь что-нибудь рассказать?
– На самом деле ничего особенного. Просто работа. Тяжелый случаи. Возможно, я слишком зациклился на нем.
Я ожидал, что на этом она окончит расспросы, но она продолжала:
– Это врачебная тайна, да? – В вопросе звучало некоторое сожаление.
– В общем-то, да. Я только консультант, но мне кажется, что этим случаем могут заинтересоваться органы правосудия.
– О, так вот в чем дело.
Робин дотронулась до моего лица. Ей хотелось знать больше.
Я рассказал ей историю Кэсси Джонс, опуская
– Неужели ничего нельзя сделать?
– Я готов выслушать предложения. Я попросил Майло проверить прошлое родителей и медсестры и прилагаю все усилия, чтобы разобраться в этих людях. Беда в том, что нет ни клочка настоящих доказательств, только догадки, а догадки немного значат с юридической точки зрения. Единственное, за что можно зацепиться, это за ложь матери девочки – она наврала мне, что во время службы в армии пострадала от эпидемии гриппа. Я позвонил на военную базу и выяснил, что никакой эпидемии не было и в помине.
– Зачем ей было врать?
– Затем, что, возможно, она пытается скрыть настоящую причину увольнения из армии. Или, если она Мюнхгаузен, ей просто нравиться лгать.
– Мерзко, – вздохнула Робин. – Человек вытворяет такое со своим собственным отпрыском. Да и вообще с любым ребенком... Как себя чувствуешь после возвращения в эту больницу?
– Несколько гнетущее впечатление. Как при встрече со старым другом, который окончательно опустился. Это место кажется мне каким-то мрачным, Роб. Боевой дух упал, деньги уплывают быстрее, чем всегда, большинство прежних лечащих врачей ушли из больницы. Помнишь Рауля Мелендес-Линча?
– Специалиста по онкологии?
– Ага. Больница, по сути, была его домом. Я видел, как он переносил кризис за кризисом и продолжал трудиться. Даже он ушел. Работает где-то во Флориде. Кажется, все старшие специалисты покинули больницу. Я не встречаю в коридорах ни одного знакомого лица. Все молодые. А может быть, просто я старею.
– Становишься зрелым, – поправила Робин. – Повторяй за мной: зре-лым.
– А я полагал, что я незрелый.
– Зрелый и незрелый. В этом секрет твоей привлекательности.
– Кроме всего этого, нас не обходит стороной и проблема уличной преступности. Медсестры избиты и ограблены... Пару ночей назад на одной из больничных стоянок было совершено убийство... Убили врача.
– Я знаю. Слышала по радио. Я тогда еще не знала, что ты вернулся в больницу, а то бы с ума сошла.
– Я был там в тот вечер.
Ее пальцы впились в мою кисть, но вскоре ослабли.
– Да, ничего себе, успокоил... Будь осторожен, хорошо? Как будто мои слова могут что-то изменить.
– Могут. Я обещаю.
Она вздохнула и положила голову мне на плечо. Мы сидели молча.
– Я буду осторожен. Обещаю. Старики не могут позволить себе быть беспечными.
– О'кей, – немного погодя сказала Робин. – Значит, вот почему ты такой унылый. Я думала, может быть, дело во мне.
– В тебе? Почему?
Она пожала плечами:
– Все, что произошло. Так много изменилось.
– Ни в коем случае, – запротестовал я. – Ты – светлый лучик в моей жизни.
Она прижалась поплотнее и положила руку мне на грудь.