Дыхание грозы
Шрифт:
Зарецкий, как говорит ваш поэт, тоже немало напугал. Его крепко покритиковали. И не только покритиковали. Коекто решил, что ему вообще не место в партии. Дали такой совет первичной ячейке, где был Зарецкий. Ячейке Государственного издательства. Там разобрали дело Зарецкого и, хотя за него крепко некоторые вступились, исключили. Девять было за исключение, семь — против. Фактически исключили под нажимом сверху. Зарецкий написал заявление в ЦКК.
ЦКК разобралась как следует и решила, что оснований, достаточных для исключения из партии, нет. Здесь бы, кажется, и конец делу. Счастливый, справедливый. Так нет же.
На одном партийном активе выходит на трибуну один газетный деятель
— Я с одним таким познакомился уже, — отозвался Апейка. — На чистке в Юровичах…
— Галенчик не один… Модным становится кричать, разоблачать — под маркой принципиальности! Модно и выгодно.
И риска никакого, и смелым показать себя можно! Лучшим из всех! Архиборцом, архибольшевиком!
— Мне кажется, что это похоже на спекуляцию, — горячо подхватил мысль Белого Апейка. — Спекуляция на сложности момента…
— Спекуляция, — согласился Белый. — В основе которой очень часта карьеризм. Стремление погреть руки на ситуации, выскочить на чужой беде. Сделать карьеру… — Он добавил раздумчиво: — В сущности, такие деятели выступают часто как провокаторы. Подбивают на подозрительность, нетерпимость…
Апейка почувствовал в голосе его тревогу, подумал, что Белый, может быть, не впервые размышляет об этом, может, не первый раз говорит.
— Один человек — можно сказать, обычный, ограниченный, с неограниченной разве амбицией — ставит себя над десятками партийцев, над центральной партийной комиссией, избранной съездом! И никто там не выступил против него!
Все посчитали это как бы нормальным!
— Слушали его, может, потому, что он все ж не рядовой коммунист. Из уважения к должности…
— Может быть… — Белый вдруг произнес: — Негодяй с должностью — это негодяй в квадрате, в кубе.
Он поднялся, как бы показывая, что разговор кончает.
Уже у дверей задержался, перед тем как подать руку, сказал:
— А Галенчик осуществил угрозу. Написал. Объяснять приходится… — Не выпуская руку, добавил: — Не волнуйтесь. Я разъясню все. Как надлежит.
Ужинали в ресторане впятером за одним столом. Анисья, ее новая подруга, усатый, разговорчивый председатель колхоза из-под Полоцка, подвижной, весь в блестящих ремнях командир-пограничник — сосед Апейки по комнате. Компания была случайная, и случайный, разбросанный, веселый разговор был за столом. Причиной тому был, видно, ресторан: чистота, блеск, гомон вокруг, общая праздничность в зале; наверно, помогало и пиво, которого немало выпили за вечер. Усатый председатель будто в шутку ухаживал за Анисьей, которая заметно таяла, время от времени стеснительно поглядывая на Апейку. Весь вечер ей хотелось смеяться. Подруге тоже было весело; освоясь с простецким, компанейским пограничником, она допытывалась с восхищением и страхом: "А шпионов вы ловили?.. А какие они?..
А неужели ж вы их так просто видели? И не страшно было?!"
Пограничник всячески уклонялся говорить о своем деле, охотно и остроумно рассказывал веселые истории, анекдоты, чем вызвал даже ревнивую зависть у председателя: Анисья тоже увлеченно слушала и улыбалась пограничнику.
Апейке, хотя он из чувства товарищества поддерживал компанию, было не очень весело. Он испытывал какое-то нервное возбуждение,
Он первым встал из-за стола. Попросил извинить, попрощался. В комнате сразу же разделся, лег в постель. Думал, тотчас заснет, но сон не приходил.
По стене проплыл отблеск какого-то света, какие-то узоры; казалось, будто стена качнулась, наклонилась, странно косо поползла; он догадался отблеск фар автомобиля. Через несколько минут свет снова заскользил, сделал все неопределенным, необычным; снова ползли причудливые узоры, сплетения, что усиливали впечатление необычности. Он подумал: от чего эти узоры — от занавесок, от рам, от ветвей деревьев? Но впечатление необычности, неясности так и осталось в душе. Никак не приходило успокоение. Виденное днем, слышанное напоминало, волновало.
Прицепилось нелепое: "Правда ли, ваши говорят сами:
"Полешуки мы, а не человеки"?" Пожалел, напрасно не ответил как следует. Отшутился. Надо было сказать как подобает. Не нашелся. Ему всегда умное приходит в голову потом…
"Сами говорят: "Полешуки мы, а не человеки". Отчего это так распространилось? Почему этому верят? Или потому, что оно похоже на анекдот, как анекдот, врезается в память?
А люди принимают на веру, удивляются. Верят… И газеты даже пишут иногда: раньше полешуки сами говорили: "Полешуки мы — не человеки". Правда, умные люди в газетах объясняют это проклятым прошлым: люди были такими темными, дикими, что не считали себя за людей. Кем же они себя считали?"
В этом Апейка чувствовал что-то очень обидное, оскорбительное; теперь, в неспокойной темноте, оно волновало особенно. Он воспринимал это и как обиду себе — все же он никогда не забывал, что сам полешук, — и как обиду тем, с кем жил, кого любил. Не оскорбительно ли верить, что человек так унизил себя, так свыкся с этим, что даже и за человека не считает себя? До такого унижения дойти!..
Это не только обижало Апейку, но и злило, как ложь. Это была ложь. Пусть зачастую не от пренебрежения, — но ложь, ложь. Сколько ни жил в своем краю, наслышался всякого, — ни разу не слыхал этого: "не человек". И не слыхал и не чувствовал. Не было такого. Была темнота, наивность, дикость даже, — что было, то было. Но чтобы издеваться так над собой нет. Не было. Разве что так, для виду, с хитрецой — ради какой-либо своей корысти. С хитрецой — это могли; могли сказать и что-либо подобное; сказать, чтоб потом посмеяться над наивностью того, кто поверил. Над доверчивой глуповатостью. Как могли не заметить: во многих из этих «нечеловеков» всегда жило убеждение, что они выше других.
Что у них и «законы», и порядки лучше, и они- сами умнее.
Что есть, то есть. В какой-нибудь затерянной за чащобами, за топями деревеньке не редкость: дядьки да тетки посмеиваются над соседями из-за болота, потешаются над городскими — над их обычаями и порядками. Над нарядами городских барышень, над дуростью горожан, что, надо же такое, не знают, чем кормят телят и как растут булки. Не от этого ли убеждения и в сказках: всякий пан — дурень и даже мужицкий дурак из дураков Иван умнее самого умного пана?.. "Полешуки мы, а не человеки". Апейка подумал: