Дыхание грозы

Мележ Иван Павлович

Раз или два в эти вечера непрошенный заходил в Миканорову хату Глушаков Степан. Сидел он обычно молча, почти всегда только смотрел да слушал. Миканору не по душе были эти его посещения, но председатель молчал: в хату приходило немало и других посторонних, да и секретов особых здесь не было. Так что прогонять хлопца не было причины.

Однако через несколько дней Степан появился во дворе утром, стукнул дверями, вошел в хату. Миканор еще не успел глаза протереть после сна, спросонья сопя, натягивал сухие, запыленные сапоги, взглянул исподлобья, недовольно.

— Чего

пришел? — спросил он, не ответив на приветствие.

Парень с видом неловкости — притворяется! — стал у дверей, начал мять в руках шапку.

— В колхоз… Проситься в колхоз хочу…

— В колхоз?! — Миканор посмотрел на него, будто хотел понять, что он задумал. Поинтересовался неприязненно: — Чего ето?

— Как все. Жить.

Миканор встал, надавил на задник сапога. Опять посмотрел проницательно:

— Кто ето научил тебя? Батько или Евхим?

Степан еще больше смутился, покраснел.

— Сам я…

— Сам?! — Миканор пристально взглянул на Степана: думал найти дурня! Сказал спокойно, насмешливо: — Иди скажи отцу или брату… Скажи: мы не такие дурни, как он думает!

— Чего? — не понял Степан. На лице его появилось растерянное и глуповатое выражение.

— Скажи, пусть сам придет! — жестко произнес Миканор.

— Чего? Он и меня не пустит…

Миканор собрался идти мыться.

— Вы мне… не верите?..

Миканор рассердился:

— "Не верите? Не верите?" Знаю я вас! Твой отец тоже сиротою прикинуться умеет!.. Слезу пустить!..

— Мне батько не указ. У меня своя голова, — в Степановом голосе послышалось упрямство. — И Евхим мне не пара!

— Пара не пара, а одного поля!..

— На одном поле разное расти может. Не обязательно — какой батько, такой и я.

— Не для вас ето! Ясно? — нетерпеливо перебил Миканор.

— Дак… как же мне? — Степан ссутулился, будто просил о пощаде.

Миканор почувствовал жалость к нему. Он потому и злился, что все время одолевала отвратительная жалость. Какой не должно было быть. Переборол ее, отрезал:

— Не путайся в ногах! Вот как!

Зачерпнул корцом воды и наклонился над корытом. Уже за спиной услышал неожиданное:

— Дак… бывайте здоровы!..

Хорошо, не было в это время матери в хате. Когда вошла, спросила, зачем приходил Степан, Миканор только махнул рукой. Знал, что матери лучше не говорить об этом.

Весь день было не по себе: назойливо преследовало ощущение вины, словно нечестно, дурно обошелся со Степаном.

Никак не мог отделаться от мысли, что Степан и отец его — разные люди, что из Степана, не секрет, мог бы выйти толк.

Поддержал в себе прежнее убеждение: то, что может быть, еще не значит, что — обязательно будет; что Степан не может — если захочет отец — не пойти за ним, за Евхимом, за всем кулацким кодлом. Убеждал себя: правильно сделал, так и надо. Старался не признаваться, что жестко обошелся со Степаном, нетерпимым был особенно потому, что Глушаки — за это уже не раз цеплялась мать — хоть и не близкие, а свояки. Он и матери говорил и сам думал, что считать таких свояками можно только в насмешку ему; однако, что там ни говори,

родство все же какое-то было и, что ни думай, какую-то тень на него бросало. Сознание этого вызывало у него особенную злость на Глушаков, будто они хотели подкопаться под него таким способом. Поэтому считал, что с ними надо быть особенно твердым, беспощадным. Поэтому не хотел, чтобы разговор со Степаном знала мать.

Нередко проводил вечера в Миканоровой хате Андрей Рудой. Сосал свои деликатные папиросы-трубочки, пускал ноздрями, будто выписанные, изящные колечки дыма, слушал других, вмешивался со своими суждениями, советами. Тем, как он слушал других — прищурив глаза, с покровительственной усмешечкой, когда говорил поучительно, тоном старшего, мудрого, он как бы показывал, что понимает и в этом достаточно, очень даже может быть больше других. Он так держался, будто был здесь не гостем, которого никто не просил, а едва ли не главной особой, во всяком случае вторым после Миканора. Миканор, которого не однажды Рудой дополнял, а как-то взялся даже поправлять, вскипел:

— Дядько, чего вы суетесь всюду! Куда вас не просят!

Без вас разберемся! Пришли, дак сидите тихо — ясно?

— Ты чего кидаешься? — не хотел ронять достоинства Андрей. — Ежели советуют, так сказать, благодарить надо.

Что помогают разумным словом. А не рычать!

— Я не рычу! Я предупреждаю, чтоб не разводили тут свою агитацию и чтоб не подрывали авторитет! Ясно?

— Я только хотел помочь! Чтоб авторитет был, следовательно, больший! Рудой встал, не скрывая, а даже нарочито показывая, что его неблагодарно оскорбили: за его же доброе! С достоинством заявил: — Я думал уже, так сказать, присоединиться. Собрался уже написать прошение. Ну, а раз ты так кидаешься, то, следовательно, подожду.

Он не спеша пошел к двери, стукнул дверью. На другой день он подкараулил Миканора около Хведорова амбара, поздоровался с тем великодушием, которое показывало, что хоть и виноват Миканор перед ним, он готов забыть обиду.

— Я напишу прошение, — сказал так, будто хотел успокоить Миканора. Только чтоб мне, следовательно, интеллигентную работу. Чтоб бухгалтером, например. Или кладовщиком…

— Сразу вы, дядько, выгоду ищете, — упрекнул Миканор.

— Ето выгода наперво, так сказать, колхозу, — поправил Миканора Рудой. — Потом уже мне… — Добавил поучительно: — Надо ценить грамоту! И использовать грамотного как кадрового специалиста!..

Миканор примирительно сказал, чтоб подавал заявление, пообещал подумать о просьбе…

6

Все в Куренях заметили: колхозники очень держались друг друга. Недавно, казалось бы, чужие, теперь вместе были в гумнах, на работе, вместе вечерами. "Как свояки", — удивлялись люди. Колхозники будто устанавливали свое родство, отличающееся от того давнего, извечного, что всегда и всюду почитали люди.

И еще заметили в Куренях: колхозники словно гордились собой, своей решительностью и умом. Смотрели на других, будто на темное стадо, что ничего не видит и не понимает.