Дыхание грозы
Шрифт:
Видел Апейка, что и зажиточные и бедняки не все были на одну колодку. Были среди зажиточных богатеи-кулаки, пиявки, что только и жили чужой кровью, чужим потом, а были и такие, где достаток приобретался тем, что семья вся — из подросших, работящих девчат и парней, которыми правит суровый, беспощадный командир — отец. Отец-монарх, отец-каторжник, командир каторжной команды. Были и такие, у которых только числилось земли больше, чем у других; но потому, что земля их желтела песочком, зажиточные такие в действительности напоминали голых королей.
Были и такие, у которых за черными, покосившимися стенами, за слепыми оконцами, заткнутыми онучами, таились богатство и хищность, о которых никогда бы не подумал: полная кулацкая
А другого готовы были зачислить в кулаки только потому, что хата у него видная на все село: вылез, поставил всем на зависть, бросается всем в глаза своими хоромами; а в тех хором-ax вечно голодные дети — все богатство!
Не близнецами были, видел Апейка, и те, кого объединяли одним понятием — беднота. За тем общим, хорошо знакомым обличием голытьбы и голодности, которое объединяло всех, видел Апейка разницу судеб и причин: бедные от бедности земли — что ты выжмешь из того песочка ил и болота! — от нехватки тягла: попробуй развернись без коня! — оттого,
что больны кормильцы; оттого, что несчастья — неизвестно за какие грехи — сыплются; оттого, что ртов детских полно в хате: все дай да дай, а помощи никакой! Были бедняки, что всегда в работе, в хлопотах, и бедняки, что чесались и то с ленью; были вечно трезвые и вечно пьяные. Были такие, что Апейка загодя мог бы поручиться — в колхозе опорой станут, колхозное хозяйство на таких держаться будет; а были и такие — Апейка это так же хорошо видел, — что не порадуется колхоз, приобретя: трутень, прихлебатель, бедностью своей похваляться будет, как билетом на бесплатную поездку в рай…
Что правда, то правда: были в болотной да лесной стороне, в которой Апейке выпало работать с людьми, тихие, покладистые, именно такие, какими полешуков показывали миру старые сочувственные книги; но были и совсем иные, неизвестно почему не ворвавшиеся в книги: не кроткие, а горластые, задиристые даже; были робкие, что дрожали перед всем, и ухари, которые не страшились ни черта, ни бога. Были ужасающие темень и дикость, но сколько встречал в глухомани своей Апейка таких теток и дядек, что хоть не умели расписаться и весь век копались на своих богом забытых островках, а были настоящими мудрецами. Хоть, казалось, должен привыкнуть — встречал таких не единицы: чуть не в каждом селе встретить можно такого, — каждый раз восхищался глубиной, четкостью суждений, широтой мысли не известных нигде, кроме своего села, философов. Не мог не удивляться, как можно иметь такой ясный, богатый ум при извечной, до изнеможения, работе, при многовековой дикости.
Он любил болотных мудрецов. У Апейки была неодолимая слабость: побеседовать с таким философом, задеть, вызвать на спор, затеять дискуссию; у каждого из них были свои суждения, свои доводы, свои сомнения, — сколько здесь можно было услышать интересного и поучительного ему, уже немало повидавшему на свете!..
В одном, может, большинство людей, с которыми доводилось встречаться, походили друг на друга: в том, как относились ко всему, что говорили им. Даже Апейка, свой человек, чувствовал неизменно: у земляков его нет избытка доверчивости. Они слушали Апейку; родственный им, он умел говорить с ними, знал, как подойти. Его слушали и охотно, даже очень охотно, кивали, соглашались. Однако почти каждый, слушая, кивая, ощущал Апейка, не забывал никогда притом просеивать все через свое очень частое, бдительное сито.
В каждом селе, да и почти в каждой хате — крестьяне в этом были убеждены еще больше Апейки — жили чем-нибудь выдающиеся люди. В одной хате славился на все село пасечник, который так постиг пчеловодческое дело, что разговаривать с пчелами умеет; в другой — удивительный грибник, проникший во все грибные тайны, всегда приносивший грибов больше других; в третьей слава сияет над охотником: мало того, что волков да рысей перебил неисчислимо, с закрытыми глазами в уток попадает из ружья;
Тысячами самых разных, путаных, иной раз, казалось бы, неожиданных узлов вязала неутомимая жизнь человеческие взаимоотношения. Пестрый, дерзко красочный шел перед Апейкиными глазами мир; мир не застывших, простеньких, черно-белых существ, а мир сложных, не подвластных схемам, с различными, порой противоречивыми чертами, стремлениями, чувствами людей; живых людей.
Апейка жил в этом мире: среди противоречий, путаницы, загадок. Он не умел — и не мог — жить среди выдуманных, кому-то удобных существ; ему не позволяли этого ни его место в жизни, ни характер его: ежедневно, ежеминутно небезразличным сердцем ощущал он живую беду, живые надежды! Ему судьбой самой надо было отвечать живым, советовать живым, развязывать бесчисленные узелочки и узлы.
И надо сказать, он не роптал, он даже доволен был- с таким богатством интересно жить! Живя с такими, понимаешь, что ты нужен им, нужен делу; понимаешь, что не даром хлеб трудовой ешь.
Наступила пора, всегда особенно волновавшая Апейку, — осень. Он заметил ее приближение издали, с жатвы, — когда солнце подымалось еще высоко и от жары в иные дни млели деревья, бабки и недожатые полосы, огороды за плетнями.
Приближение ее радовало хорошей погодой: поля дружно оголялись, зеленели только полосы с картошкой. Дороги полнило трудовое оживление: где бы ни был — скрипели возы, двигались к селу, по загуменным дорогам, втискивались в распахнутые гуменные ворота. Не только в холодноватых гумнах, а и на горячих пригуменьях пахло житом, ячменем, овсом; там и тут ряды снопов опоясывали темные гумна: снопы сушили. Кое-где перестукивались уже цепы.
Осень досчитывала летние плоды. Что ж, Апейка не имел причин быть недовольным этими плодами. Оно было не пустое, не лентяйское — можно уже сказать — минувшее лето.
Как и в прошлые годы трудными, неодолимыми заботами отягощали дороги; надо было, как и в прошлые годы, пользуясь тем, что болота подсыхают, что среди лета есть немного свободного времени, подправлять гребли, чинить, настилать мосты. Дороги были вечной бедой: хоть немало з-а минувшие годы подправили, хлопот хватило и на это лето; хватит и еще, может быть, не на один десяток лет. Повозиться пришлось немало, однако старания, что ни говори, не пропали зря: еще две гребли новые — в самую топкую глухомань.
Подсыпали, подладили несколько старых, перебрали щербатые, проломанные мосты, построили новые. Можно, не хвалясь и не прибедняясь, сказать: кое-что сделали. Конечно, до порядка еще далеко, дороги еще во многих местах режут без ножа, а все ж кое-что сделали. Сделали.
Первого сентября школьный звонок позвал малышей в три новые школы; Апейка в тот сентябрьский день попал в одну из них, в Мокром: сам видел, сколько радости-утехи было у родителей и детей. Все село, старые и малые сошлись как на праздник; занятия долго не могли начать, потому что каждой матери, каждому отцу хотелось посмотреть, как будут его сын или его дочь учиться. Потом разошлись, правда, по полосам, по гумнам, но вечером, если бы не Апейка, споили б на радостях застенчивого учителя, единственного пока на всю школу. Чувствовался настоящий праздник, и Апейка не удивлялся: раньше надо было тащиться в школу за целых семь километров, да почти сплошь лесом, по неисчислимым лужам, что и летом не высыхали, через болото за Куренями.