Дыхание грозы
Шрифт:
Разумное. И свое возьмет!.. — Спокойно, уверенно предупредил: — Так что и это имейте в виду: как бы не пожалели потом о себе…
Завязался спор о колхозах, привычный спор для Апейки, который столько раз вел дома и который довелось снова вести здесь, на пересадке. Апейка не мог бы сказать с уверенностью, что убедил их во всем, но задуматься заново, это он видел, заставил… Как и прежде, стоял на пути, тревожил всех троих Ярощук… "Тут же, хоть бы и хотел вернуться, дак с Ярощуком как жить!"
— Если буду видеть кого из ваших руководителей, скажу о нем…
— Уберут одного — другого пришлют! — не обрадовался бородатый.
— Нет, пусть скажет.
— Скажу.
Разговор кончился. Трое молчали. Апейка почувствовал:
молчали потому, что он уже был лишний тут. Хотели о чемто посоветоваться между собой. А может, это только показалось, может, им про то не хотелось ни говорить, ни думать.
Сказал, что хочет спать, что не спал ночью. Откинулся на спинку дивана, склонил голову. Услышал: они стали уходить.
Хотел заснуть. А сна не было.
Подошел парень, покрикивая; худой, черный, носатый, с кожаной сумкой на животе, начал продавать газеты, книги.
Апейка взял газету, почти безразлично попросил показать книги; начал перебирать и неожиданно наткнулся на знакомый портрет на обложке: "Алесь Маевый. Весенние паруса".
Апейка, почти не считая, дал деньги за книжку, вернулся на диван. Пытливо всмотрелся в портрет: аккуратно причесанный, в вышитой праздничной рубашке, с веселым, доверчивым взглядом. С той же пытливостью и тревожностью развернул книжечку: первое стихотворение было знакомо, читал уже в газете. Однако Апейка пережил его будто заново: все виделось теперь совсем иначе, чем те три или четыре месяца назад, когда стихотворение было напечатано в газете. Почти детская, безмятежная радость весны, цветения, наполнявшая стихотворение, отзывалась в Апейке печалью, беспокойством. С необычно острым ощущением листал он страничку за страничкой, вбирал строку за строкой и чувствовал, как скорбь и волнение не только не уменьшаются, а все тяжелее ложатся на душу. Перевернул последнюю страничку с таким настроением, будто читал о незадачливой судьбе доверчивого, искреннего мальчика, которого неизвестно за что обидели…
Вокзал ни на минуту не умолкал. По-прежнему хлопотала буфетчица, бесшумно лилось пиво, стояли с кружками у окна уже другие; Игнат о чем-то говорил с двумя приятелями. Один из троих мужиков, сидевших поодаль, что-то сказал двум другим, стал пробираться, кажется, к кассе.
К женщине с мешками, матери Игната, подошел мужчина в стеганке, сообщил, что будет вагон. "Много вас тут?" — спросила Анисья. Мать Игната сказала: "Из нашего села шесть семей. А всего из района — полсотни, не меньше…"
Было что наблюдать и слушать. Апейка все видел и слышал, но душу сжимало волнение, что осталось от книжечки.
Подумалось: книга вышла, видно, до той истории, до статьи в газете; ее носят, предлагают потому, что или пропустили статью, или просто не знают, что книжку написал тот самый "нацдемовский подголосок". Мысли снова долго кружили вокруг Алеся, тревожили загадками, озабоченностью. Незаметно в обеспокоенную голову проникло воспоминание о разговоре с мужиками. Перебрав заново все, что они говорили, подумал: сколько зла доброму делу может принести один беспощадный дурак! Сразу, будто только и ждала этого, ворвалась, вцепилась мысль: а разве таких нет в твоем районе? Таких, которые своим бестолковым наскоком рушат веру в доброе, калечат дело! Вошло в голову, в сердце тяжкое, что касалось самого: неудачно, нескладно поворачивается,
Не понимает и, можно сказать, не хочет понимать всего. Всей сложности дела… Не лучше и Харчев, у которого, казалось бы, опыта — хоть отбавляй. Да и Кудрявец, на которого так полагался давно ли… Нет слаженности, единства. В одной упряжке, а тянем по-разному… Того и гляди, как бы не порвалась упряжка такая… Отсюда мысли повели к чистке, к Галенчику: чем все кончится? Что скажут "вышестоящие инстанции"? Ведь он, Галенчик, если пригрозил, что будет добиваться своего, то — будет… Этот слов на ветер не кидает… Апейка успокоил себя: кончится хорошо, конечно.
Разберутся, скажут дураку, что надо, а ты вот рассуждай, волнуйся попусту. Из-за дурака, который один «преданный», один «бдительный»… Озлился уже на себя: а не обязательно и думать про него. Кланяться каждому дураку!
Пускай звякает! А ты делай свое! Есть судья высший — совесть!..
Думал там, в Юровичах: уедет — забудет неприятности свои, рассеется, а вот тебе — «рассеялся»! Правда это, от мыслей не убежишь! В раздумье стоял в очереди у оконца кассы, чтоб закомпостировать билет; в раздумье сидел снова на диване, до того времени, когда объявили, что прибывает — поезд, и началась суматоха, полная беготни, возгласов, нетерпеливости.
Горечь от недавних мыслей чувствовал и на перроне, когда среди людского гомона смотрел, как приближается, отдуваясь белыми клубами пара, черный, тяжелый, будто вспотевший, паровоз. Как идет, отодвигая людей, кричит:
"Посто-орони-ись!" — железнодорожник; как лязгают буфера, покачиваясь, движутся мимо вагоны, окна, двери, с проводниками и проводницами.
Они нашли в теплом, обжитом другими вагоне два свободных места со столиком у окна. Поставив чемодан, Апейка в окно видел, как еще долго не прекращалась суматоха на перроне, видел, как двинулись назад окна вокзала, кран в побеленной стене с надписью «Кипеток», длинные строения складов. Потянулось разнообразие хат, сараев, огородов, закружилось, покачиваясь, поле. Было что-то хорошее, успокаивающее в размеренном погромыхивании колес, в самом беге поезда — по непривычному еще заснеженному полю, с далекими и близкими лесами и лесочками, с чернотою близких и далеких хат.
Когда Апейка оторвал взгляд от окна, вагон уже снова жил обычной, спокойной жизнью. За столиком, по другую сторону, несколько человек стучали в домино, кто-то за перегородкой учился играть на гармонии, где-то плакал ребенок. Совсем рядом он увидел девушку, читавшую на вокзале; теперь с нею заговаривал стриженый, черноволосый красноармеец. Несколько красноармейцев спокойно сидели в соседнем купе. Все в шинелях и буденовках, с винтовками, штыки которых были насажены острием вниз. Еще двое таких же красноармейцев расположились подальше. "Команда.
Ездили или едут на какое-то задание…" Поблизости от них сидел крестьянин, молодой еще, бородатый, чем-то похожий на одного из тех, что беседовали с ним на вокзале; Апейка вспомнил: "Думаете, мало таких тут, на вокзале…"
Подумал, что и правда, видно, немало: бросают от страха хаты, поле; а мало ли среди них нужных, даже необходимых деревням, особенно теперь… "Надо бы как-то остановить, задержать в селах все полезное. Не допустить, чтобы село зря теряло людей. Индустрия, конечно, возьмет свое, много возьмут стройки. Однако надо сберечь и для земли…