Дыхание осени 2
Шрифт:
— Какая честь, — ворчу про себя.
— Моя сестра просто любвеобильна, отчасти это и было причиной, почему я не хотел ее отношений с шефом. Но главное, что она ни о чем не жалеет, сумела выудить из брака все, что хотела. А что касается второй жены Яра…
Да, да, вот за вторую больше интересно. Невольно подаюсь вперед и видимо чрезмерно, потому что на губах чувствую мужское дыхание. Откидываюсь назад, скрещиваю для верности руки и жду. А Макар и не думает скрывать понимающей усмешки.
— И что там со второй? — спрашиваю
— Все проще и гораздо предсказуемей. Я знаю Соню почти семнадцать лет, она любитель выкинуть фортель, но хватает ее ненадолго. Вопрос развода был вопросом времени, и все. Я ждал… Неважно… Ярослав ей даже не нравился, он не привлекал ее физически, что не удивительно. Ее не возбуждают блондины. Совсем. Она их не воспринимает. Удивлена?
— О, да! И очень сильно, — киваю для убедительности. — Удивлена, как два таких видных мужчины могли любить такую недалекую женщину. Прости, — вижу, что Макар хочет возразить, но слова готовы вылиться фонтаном негодования, — но любить человека за цвет волос… Это…
На этом мой словесный фонтан иссякает, но, надеюсь, Макар остальное прочтет по взгляду. А он усмехается и говорит такое, от чего я немею минуты на две:
— Она никого и не любила, даже меня, несмотря на… — проводит рукой по темным коротким волосам. — Так бывает.
Пока я прихожу в себя, Макар щелкает зажигалкой. Такое ощущение, что мальчику игрушку новую подарили. Нервничает или зажигалка не его и это простой интерес к новинке?
— Так вот, Злата, — прячет квадратик в карман, словно подслушав мои мысли, — родители Ярослава не мешали ему с женами, они, боясь огласки, покупали их молчание, но уже после.
— Только в первом случае, — вношу правку.
— В двух первых, — вносит правку Макар. — Соня тоже получила весомые отступные, а вот когда решила сорвать двойной куш и вернуть мужа, неизвестный облил ее лицо кислотой. Но таких историй пруд пруди вокруг, включи новости и через несколько дней перестанешь реагировать так остро. То две школьницы не поделили мальчика, то соседи метр огорода, то вот из недавнего — за балет. Так что я не могу с уверенностью склеить следствие и причину — возможно, так совпало.
— А что у нас с третьим случаем? — спрашиваю вроде бы ровно, а внутри все бойкотирует. Поджимаю в кроссовках озябшие пальчики — стыдно, когда видно, а сейчас только я знаю, как боюсь, хотя угрозы прямой нет, а такое ощущение, что все может повториться, и я сорвусь, не выдержу, не соберу себя больше.
— А с третьим, — Макар надевает очки-авиаторы, — я так понимаю, хотели убрать тебя от Ярослава, невзирая на методы, и своего добились.
— Родители моего мужа?
Приподнимает очки, вглядывается пытливо, снова прячется за темными стеклами.
— А, может, и не добились.
И я вспыхиваю, догадавшись, что он имеет в виду. Я сказала "моего мужа", то есть, все еще так воспринимаю его… И я почти со злостью выплевываю:
—
— Нет.
— Почему?
— Я не знаю.
— Врешь!
— Я мог бы вообще ничего не объяснять тебе, Злата. Я мог бы тебя трахнуть. Я мог бы…
— Да! — кричу на разрыве легких, склонившись к нему. — Ты мог бы! Вы все могли! Только я одна — тряпка! Я не могу даже узнать, кто разломал мою жизнь!
Хлопнув дверью, быстро выхожу из машины. Слышу, как чертыхнувшись, следом выходит Макар и буквально в три шага оказывается не просто рядом, а напротив меня, заслоняя дождь, ветер, заслоняя воздух, а мне так трудно дышать и еще трудней не расплакаться.
Дождь стекает по его коротким волосам, бьется о крутку, нелепо скользит по черным стеклам очков. Макар набрасывает мне на голову капюшон плаща, завязывает, как ребенку тесемочки, чтобы капюшон не сорвало ветром и говорит устало, измотано:
— Я не знаю, кто "они", Злата. Не знаю. На меня вышли через мобильник и мейл, туда же сбросили наживку и все детали. Мейл недействителен, номер заблокирован, я проверял. Кто стоит за всем этим, я не знаю. Но если ты не собираешься вернуться к Ярославу, тебе нечего бояться.
— А я и не боюсь!
После этих слов мы оба застываем, и только дождь, постукивая, намекает: эй, очнитесь, э-эй! И я испуганно моргаю, приходя в себя. Нет, я знаю, что у пьяного на уме, то у трезвого на языке, но я ведь даже не пила, а дурь несу. Ведь я должна была сказать совсем другое: что и не думаю возвращаться, а я… Вторая оговорка за один день — не многовато ли?
— Не мокни под дождем.
— Ты прав.
Я ухожу, чувствуя взгляд Макара. На ступеньках оборачиваюсь, а он смотрит, сквозь мокрые затемненные стекла очков, внимательно смотрит в испуганно сжавшееся сердце. Но губы его, вопреки опасениям, не кривятся в презрительной усмешке. А зря. Я сама себя презираю. За слабость, за малодушие, за короткую память, за доброту, расколотую, израненную, изувеченную язвами не розовой реальности, но такую живучую.
И как Макар, я тоже прячусь. За серыми стенами, за жалюзи в палате.
Никто не ищет, а я прячусь.
Пока стою у окна, машина серебристого цвета не отъезжает. Пусть отдохнет, от суеты и от меня — и только отхожу, как слышу — шуршат тихо шины, и пустота, кажется, сжимает горло. Но плакать лучше там, под дождем, а здесь само пройдет.
— С возвращением, — в палату заходит Наталья. — Где катались?
— Где мы только не катались? — бормочу раздраженно, что так резко ворвались в мои невеселые мысли. А с другой стороны, я так и увязну в тоске! Совсем расклеилась! Да я гордиться должна: кто-то так сильно хочет убить меня, что раскидывается деньгами, в операции по уничтожению участвовали двое крепких мужчин (добровольно или нет — не считается), а я жива. А значит, я сильнее их и себя прежней.