Дыхание озера

Робинсон Мэрилин

Они сидели молча, помешивая чай.

– Были бы мы в возрасте Хелен…

– …Или Сильви.

– Или Сильви.

Тетушки снова замолчали.

– Молодежь их лучше понимает.

– Они не так сильно беспокоятся.

– Они сами еще почти дети.

– Это верно. Они столько не повидали, чтобы тревожиться, как мы.

– Это и неплохо.

– Даже лучше.

– Думаю, и в самом деле лучше.

– Наверное, им нравятся дети.

– Так лучше для детей.

– На какое-то время.

– Мы слишком много думаем о том, что ждет девочек в отдаленном будущем.

– И кто его знает – вдруг этой ночью дом развалится?

Они замолчали.

– Получить бы весточку от Сильви.

– Или хотя бы о ней.

– Ее уже несколько лет никто не видел.

– В Фингербоуне – никто.

– Она могла измениться.

– Несомненно изменилась.

– Стать лучше.

– Не исключено. С людьми такое бывает.

– Не исключено.

– Да.

–

Может быть, немного внимания со стороны семьи…

– Семья непременно поможет.

– И ответственность поможет.

Ложечки звякали в чашках круг за кругом, пока одна из сестер не произнесла:

– …Чувство дома.

– Для нее это был бы дом.

– Да, был бы.

– Был бы.

Поэтому, наверное, они сочли знаком свыше письмо, пришедшее от самой Сильви. Оно было написано красивым крупным почерком на листке бумаги из блокнота, аккуратно оторванном сбоку и снизу, наверное, чтобы не так бросалась в глаза разница в размерах между листом и текстом, потому что письмо не отличалось пространностью.

Дорогая мама, со мной по-прежнему можно связаться по адресу: гостиница «Лост-Хиллс», г. Биллингс, Монтана. Напиши поскорее! Надеюсь, у тебя все хорошо. С.

Лили и Нона составили объявление, в котором просили любого, кому известно, как связаться с Сильвией Фишер, прислать информацию в указанное место, и далее шел адрес бабушки. Все прочие версии объявления предполагали сообщение о смерти бабушки, а тетушки не могли допустить, чтобы Сильви узнала о случившемся из раздела объявлений. Они не любили газеты, и сама мысль о том, что там может появиться хоть что-то о них самих или их семье, вызывало у Лили и Ноны досаду. Хватало с них и того, что бабушкин некролог уже наверняка скомкали, чтобы обернуть рождественские украшения, убранные на хранение, или использовали для растопки печи на кухне, хотя он и был написан красиво и вызвал у многих восхищение, поскольку смерть бабушки напомнила о катастрофе, оставившей ее вдовой. То крушение, само по себе слишком странное, чтобы иметь значение или последствия, все же оставалось ярчайшим событием в истории города, а потому имело особую ценность. Все, кто был как-то связан с исчезновением поезда, пользовались определенным уважением. В результате по случаю смерти бабушки городская газета вышла с траурной рамкой и фотографиями поезда, сделанными в день его первого рейса, а также рабочих, украшающих мост траурным крепом и венками, и, в ряду прочих джентльменов, человека, обозначенного как мой дед. У всех мужчин на фото были высокие воротнички и гладко зализанные челки. Мой дед стоял, чуть приоткрыв рот и глядя немного в сторону от камеры, и лицо его, кажется, выражало удивление. Фотографии бабушки в газете не было. Если уж на то пошло, то и время похорон тоже не указали. Нона и Лили судачили, что, если по прихоти ветра этот газетный лист в черной рамке попадется на глаза Сильви, она даже не поймет, что именно смерть ее матери дала повод открыть скудный городской архив, хотя сама страница и могла показаться зловещей, словно вскрытая могила.

Несмотря на отсутствие даже основной информации о бабушке («Они решили не упоминать Хелен», – вполголоса предположила Лили, рассуждая о статье), некролог сочли впечатляющей данью памяти и полагали, что он должен стать для нас предметом гордости. Меня же он просто взволновал. Казалось, в нем говорится о том, как разверзлась земля. Мне даже приснилось, что я иду по льду озера, а он разламывается, как бывает по весне, становится мягче и приходит в движение, и льдины расползаются. Но во сне поверхность, по которой я шла, оказалась составленной из рук и обращенных вверх лиц, которые двигались и оживали с каждым шагом, на мгновение погружаясь в воду под моим весом. Сон наряду с некрологом сформировали у меня в голове убеждение, будто бабушка перешла в какую-то иную стихию, по поверхности которой плавают наши жизни, невесомые, неосязаемые, несмешивающиеся и неразделимые, словно отражения в воде. А она, моя бабушка, погрузилась в глубины однообразного прошлого, и ее гребешок хранил не больше тепла ее руки, чем гребешок Елены Троянской.

Лили и Нона еще до получения весточки от Сильви начали сочинять письмо, в котором сообщали ей об утрате и приглашали домой для обсуждения вопросов наследования и управления имуществом ее матери. В завещании бабушки о Сильви не было ни слова. Она никак не фигурировала и в ее распоряжениях на наш счет. Лили и Ноне это решение начинало казаться странным – лишенным если не здравого смысла, то уж точно доброй воли. Они договорились, что родительское прощение следует распространить и на заблудшее дитя, пускай даже и после смерти матери. Поэтому мы с Люсиль начали ожидать появления сестры Хелен с той же виноватой надеждой, которая наполняла наших опекунш. Она была ровесницей нашей мамы и могла поразить нас сходством. Она выросла вместе с нашей мамой в этом самом доме под опекой бабушки. Наверняка мы питались едой из одних и тех же кастрюль, слышали одни и те же песни, и за проступки нас ругали одними и теми же словами.

Мы начали надеяться, пусть даже и неумышленно, что возвращение состоится. И вечером мы подслушали, как Лили и Нона на кухне расписывают свои надежды. Сильви должно здесь понравиться. Она знает город – куда не стоит ходить, с кем не стоит иметь дела – и сможет приглядеть за нами, дать советы, на которые сами двоюродные бабушки не были способны. Они начали считать ошибкой, которую с неохотой отнесли на счет возраста бабушки, что для опеки над нами она предпочла престарелых сестер мужа, а не родную дочь. И мы чувствовали, что они, наверное, правы. Против Сильви можно было обернуть лишь одно: собственная мать почти не упоминала ее имени в разговорах и не указала в завещании. И хотя это был большой минус, ни нам, ни нашим двоюродным бабушкам этот факт не внушал особого страха. Странствия Сильви могли быть просто изгнанием. Ее скитания, если как следует подумать, могли оказаться не более чем склонностью к одинокой жизни, которая в ее случае осложнялась отсутствием денег. Нона и Лили оставались при своей матери до самой ее смерти, а потом переехали на запад к брату и много лет жили в независимости и одиночестве на деньги от продажи материнской фермы. Если бы их изгнали из дома и лишили наследства… Они защелкали языками:

– Нам бы тоже пришлось ездить в грузовых вагонах.

Они утробно захихикали, заскрипели кресла.

– Вот уж точно, ее мать была очень нетерпима к людям, которые не хотят вступать в брак.

– Она сама так говорила.

– При нас.

– И неоднократно.

– Упокой, Господи, ее душу.

Мы слышали о Сильви достаточно, чтобы знать: она просто предпочла не вести семейную жизнь, хоть и состояла в браке, достаточно законном, чтобы сменить фамилию. Ни единое слово не указывало на то, кем на самом деле был этот Фишер. Лили и Нона предпочитали о нем не рассуждать. Они все больше видели в Сильви девицу, отличающуюся от них лишь тем, что ее выкинули из дома без средств к существованию. Если бы они только могли ее разыскать, то пригласили бы. «Тогда мы сами сможем судить», – размышляли тетушки. Получив адрес Сильви, они начали дописывать письмо, осторожно предполагая, но не обещая твердо, что она при желании сможет занять в доме место своей матери. Когда письмо было отправлено, мы стали жить в постоянном ожидании. Мы с Люсиль спорили о том, будут ли волосы тети каштановыми или рыжими. Люсиль твердила: «Я знаю, что будут каштановые, как у мамы!», а я возражала: «У нее были не каштановые, а рыжие!»

Лили и Нона посовещались и решили, что они обязаны уехать (поскольку хотели подумать о собственном здоровье и тосковали по подвальному номеру кирпичной и ладной гостиницы «Хартвик» с ее накрахмаленным постельным бельем и начищенными столовыми приборами, где страдающий артритом коридорный и две престарелые горничные так мило считались с их возрастом, одиночеством и бедностью), а Сильви должна приехать.

Глава 3

Когда отправили письмо, тянулась поздняя зима, и к приезду Сильви весна еще не наступила. Лили и Нона убеждали ее подумать, прежде чем дать ответ, а также пространно и предельно любезно (на сочинение текста ушло несколько дней) заверили ее, что их просьба не требует спешки и что Сильви может задержаться, насколько необходимо, чтобы уладить все свои дела до приезда, если она решит вернуться домой. И вот однажды мы сидели за ужином и тетушки с тревогой обсуждали отсутствие ответного письма, вспоминали, что девочка была слишком мечтательна и погружена в себя, чтобы считать ее просто рассудительной, и надеялись, что она не заболела, Сильви собственной персоной постучала в дом.

Нона подошла к двери (пол в коридоре из кухни к передней двери имел довольно крутой уклон, хотя угол немного уменьшался за счет ступеньки в середине пути), шурша складками старушечьей одежды. До нас донеслись ее причитания: «Боже! Такой холод! Ты что, пешком шла? Идем на кухню!», а после – ни единого звука, кроме шуршания одежды и топота тяжелой обуви в коридоре.

Сильви вошла на кухню следом за теткой с робостью, в которой сочетались мягкость, скрытность и самоуничижение. Ей было лет тридцать пять; высокая и узкоплечая, волнистые каштановые волосы прихвачены заколками за ушами. Она пригладила непослушные пряди, прихорашиваясь перед нами. Волосы у нее промокли, а руки покраснели и сморщились от холода; на босых ногах – ничего, кроме легких туфель; бесформенный плащ слишком велик, будто она его нашла на улице. Лили и Нона переглянулись, вскинув брови. Последовало недолгое молчание, потом Сильви неуверенно дотронулась ледяной рукой до моего лба и сказала:

– Ты Рути. А ты Люсиль. У Люсиль красивые рыжие волосы.

Лили встала и взяла Сильви за руки, и той пришлось наклониться для поцелуя.

– Вот… Садись сюда, к нагревателю, – предложила Лили, подставляя стул.

Сильви села.

– Вообще-то, возле печи теплее, – заметила Нона. – Сними плащ, милая. Так скорее согреешься. Я сварю яйцо пашот.

– Любишь яйца пашот? – спросила Лили. – Я могу сварить вкрутую.

– И так, и так будет хорошо, – ответила Сильви, расстегивая плащ и вынимая руки из рукавов. – Яйцо пашот – это очень хорошо.