Дым в глаза
Шрифт:
Я боюсь.
Чего? Попробую сам себе уяснить. Я далеко не самый высокий, не самый красивый, не самый умный. Я вижу ребят, похожих на меня внешне. На многих такое же пальто, как и на мне, такие же ботинки. Многие читают те же книги, и у них те же мысли. Они так же, как и я, нервничают, когда на свидание опаздывает девушка. Они поют те же песни, что и я. Я не исключение, и этого я боюсь.
Ведь были же люди в двадцать лет генералами, делали же в двадцать лет великие открытия! Почему я не могу?
Вероятно, все, как и я, мечтают,
Причем я хочу добиться всего в молодости. Зачем мне после сорока лет работы деньги, почет, слава? Я немного знаю некоторых наших академиков. Старикам это совершенно не нужно. Они даже внимания на это не обращают. Живут только своей работой.
А мне надо сейчас. Я хочу ездить в большой машине. Я хочу, чтоб все показывали в мою сторону: «Вот Серов, очень молодой, очень красивый, очень знаменитый». Я хочу, чтобы меня любили самые красивые девушки. Я хочу, как этот — ну как его, из последней французской кинокартины? — войти в ресторан с Николь Курсель и небрежно кинуть склонившемуся официанту: «Один конь-як!»
Я знаю, что у нас есть молодые люди, которые известны всей стране: герои, передовики-ударники, артисты, спортсмены. Некоторые из них уже депутаты Верховного Совета СССР. В каждом вокзале особый зал для депутатов…
Но как они стали знаменитыми? Как им это удалось?
А будь я, допустим, сейчас популярнейшим нашим футболистом Маркеловым. Меня бы сразу избрали в комитет комсомола МГУ. Да что МГУ?!
Большое дело — иметь имя! Раньше оно доставалось по наследству. А теперь как?
Сейчас я никто. А будь у меня имя? Меня бы назначили на какой-нибудь крупный пост. И вдруг у меня бы изумительные способности в этом деле проявились? Ведь я энергичен и честолюбив.
Ну, сидит где-нибудь крупным начальником товарищ Бюрократов. Он свое прожил, ему все безразлично. Но ответственный работник.
А я бы на его месте… я, может, такую бы деятельность развернул! У меня энергия, желание. А он так… А ты, дай бог, лет через двадцать таким будешь. Двадцать лет! Уйдут молодость, сила, уйдет жизнь.
Страшная вещь — жизнь. Чтобы как-то пробиться, быть чуть-чуть заметным, надо двадцать-тридцать лет работать, как черт, с потом и кровью. И только тогда добьешься известности. Нет, чтобы пригласить меня в министерство и вежливо предложить: «Не хотите ли вы стать министром? Давайте попробуйте!»
Везло же Фаустам. Чуть что, являлись Мефистофели — и, пожалуйста, любое желание.
А теперь? Фигушки!!»
2. СЕРОВ «ИДЕТ В НАРОД»
«Итак, мои мысли за сегодня.
Начал я с категории бытия. Оказывается, существуют какие-то невидимые не то частицы, не то волны, электроны, протоны и тому подобное. Из них, невидимых, складывается
Рост у меня — сто восемьдесят. Какими электромагнитными колебаниями это вызвано, я не знаю, но нос у меня курносый.
Я поднимаю тяжелую гирю двенадцать раз. Вчера я еще этим гордился и щупал мускулы.
Теперь я не верю в свою силу, в свои мускулы. Сегодня я понял, что рука-то в общем не рука, а в конечном счете какие-то электромагнитные волны, которые складываются в невидимые частицы, что крутятся вокруг себя (тьфу, пропасть!). И как я мог этими волнами поднимать тяжелую гирю? Хотя гиря в конце концов — это тоже какие-то волны.
Конец света. Стало невозможно жить. Обо всем задумываешься. Ну, вот горит лампа. Она излучает электромагнитные волны. Я занавешу окно, закрою дверь, никуда не буду выходить. Волнам некуда будет деться. Сколько их соберется за год? Может, родится новый Серов?
А может, это четырнадцатое доказательство, которое я ищу? Это тоже в области электронов? Кошмар!
Здорово жить на свете! Сколько догадок! Изучать и изучать природу! А теперь, между прочим, без нас, без математиков, никакие открытия не делаются. Жить бы тысячу лет! Да, конечно, с условием, что не надо ходить за капустой. Ох, эти мамы! И кто придумал ее электроны? В Москве она два месяца в году, но любит меня погонять. Ладно, пойдем в народ.
Итак, я в магазине. Надо купить капусту. Большой кочан. Тетка в выцветшем пальто с собачьим воротником становится впереди меня. Пардон, ведь последний то я? Поднять крик? Плевать! Удивляюсь собственному благородству.
В очереди одни женщины. Старуха, усатая, бородатая, с тяжелым, заплывшим лицом, покосилась одним взглядом на меня, другим на капусту. Поковыляла. А вот маленькая старушка. Глаза, как у игрушечного медвежонка.
— Нет, мы стоять не будем. Я с мужем пришла. Вот. Ну, разве этот чеснок хороший? Да, Федя?
Федя — пенсионер. Наверно, вчера выпил. Сегодня подлизывается к жене. Иначе чего ему утром в магазин идти!
Старушка хлопочет.
— Федя ждать не любит, но чеснок…
— Вот вчера клюкву покупала на Сретенке. Хор-рошая!
— Где?
— На Сретенке.
— На Сретенке всегда хорошая.
Клюкву на Сретенке покупало низенькое сооружение с длинным, отвисшим носом и такой же длинной, отвисшей нижней губой. Почувствовала мой взгляд и, не поднимая глаз, повела носом в мою сторону. Обнюхивает.
— Принесли моего Гольденвейзера?
— Нет, я его не прочла.
Смуглое интеллигентное лицо. Лет пятьдесят. Черные трагические глаза. Беседует с каким-то темным пальто. Низенькое сооружение переключилось на них. Оно вдвинулось между нами, еще больше вытянуло нос. Переживает.