Дюма

Чертанов Максим

«Оказалось, что веревки, на которых висели двое повешенных, оборвались, и они свалились в открывшиеся при этом люки, один сломал себе бедро, а другой — руку. Это и было причиной того шума, который донесся до нас.

Упавших подняли и положили на помост, так как они не могли держаться на ногах.

Тогда один из них сказал другому:

— Посмотри, до чего добр этот народ рабов: не могут повесить человека!..»

Советский перевод: «Один из них сказал другому:

— Несчастная Россия: повесить и то не умеют!»

Дурылин: «Известные предсмертные, слова, приписываемые то Рылееву, то Муравьеву: „Несчастная Россия! Даже повесить не умеют“ (по другому сообщению: „Боже мой! И повесить порядочно не умеют“), Дюма передал неверно». Однако свидетели описывали сцену на все лады и до сих пор нет единого мнения, кто и что сказал, или вообще все молчали, то ли двое повешенных сорвались, то ли трое. Например, декабрист Е. П. Оболенский вспоминал так: «„Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать“, — сказал Сергей Муравьев-Апостол». Так что претензии к Дюма

опять неосновательны. Как ему передали, так он, видимо, и написал.

Анненкова Дюма сделал благороднее и храбрее — но и его противника приукрасил. В советском переводе выпущен фрагмент (после казни): «Когда императору сообщили об инциденте, он нетерпеливо топнул ногой. — Почему мне не сказали об этом? — вскричал он. — Теперь меня будут считать суровей самого Господа Бога». (По старым обычаям считалось, что если осужденный во время казни избегал смерти, значит, его смерть неугодна Богу, и, как вспоминали очевидцы, толпа шепталась, что, может, остановят казнь.) Дурылин выражает сомнение, что царь так сказал. Да уж вряд ли, конечно. Из писем Николая императрице Марии Федоровне 10, 12, 13 июля 1826 года: «Все совершилось тихо и в порядке; гнусные и вели себя гнусно, без всякого достоинства… Войска были великолепны, и дух их прекрасный». Придумал ли это Дюма? Вряд ли: скорее всего, с чьих-то слов написал. Спустя 20 лет, уже побывав в России, собрав массу новых материалов, он изложил эту историю в очерке «Мученики» в точном соответствии с источниками: царь утвердил приговоры к четвертованию, сославшись на то, что не может вмешиваться в решения суда, но суд все же заменил на повешение. Хотя у нас в справочных статьях везде пишут, что четвертование было заменено повешением «по царскому указу». Не знаешь, как было, — спроси Дюма… «Все милосердие ограничилось заменой жестокой казни казнью позорной. Несчастные смертники надеялись, что их расстреляют либо обезглавят». Опять Дюма нафантазировал, с чего он взял, что те хотели быть расстрелянными? Но Герцен в «Полярной звезде» приводил массу свидетельств и, в частности, что Пестель при виде виселицы сказал: «Ужели мы не заслужили лучшей смерти? Кажется, мы никогда не отвращали чела своего ни от пуль, ни от ядер. Можно бы было нас и расстрелять».

Самой значительной правке в советском издании подверглась часть романа, где Полина-Луиза встречалась с царем. В итоге получилась нелепица. Сперва Николай едет по улице, Луиза перед ним падает на колени и просит пощадить жениха, потом вдруг она без всякой аудиенции у царя собралась в Сибирь, только денег нет (30 тысяч рублей конфискованы); Гризье идет к Горголи, петербургскому полицмейстеру, и тот «сдержал слово: Луиза не только получила разрешение на поездку, но к нему были приложены 30 тысяч рублей». Вот бестолковый француз, разве петербургский полицмейстер решает такие вопросы? Все было не так, Гебль была принята Николаем, и он, а не И. С. Горголи (уже не занимавший должность петербургского обер-полицмейстера в 1827 году), распорядился вернуть ей деньги. Но именно так написано у Дюма — не он наврал, а цензоры. У него Горголи лишь помог выхлопотать аудиенцию у Николая; этого на самом деле не было. Ну, приврал разок. «Ужасное искажение»…

Что касается выброшенной главы о свидании Луизы с царем, то написана она ужасно, и цензоров, если бы из-за них не получилась вышеизложенная путаница, можно было бы поблагодарить. Дюма хотел дать французам урок русской географии, и у него это делает царь, объясняя Луизе, какой город после какого идет. Вдобавок он вписал слащавую сцену, где Луиза и «сержант Иван», которому велят ее сопровождать, пытаются целовать государю руки, а тот руки не дает, благословляет Луизу и просит ее молиться за своего сына. Впрочем, сама Анненкова пишет, что Николай «был чрезвычайно любезен». Возможно, Дюма слышал, что царь был щедр, например, к вдове и дочери Рылеева, назначив им пенсию. Не свои деньги, казенные, а все-таки во Франции родственникам арестованных по «делу 6 июня» и последующим пенсий не платили, так что Николай вполне мог показаться Дюма добряком, особенно если его в этой мысли утверждал Дюран. Вообще почти у каждого поэта бывает период, когда, разочаровавшись в народе и оппозиционерах, он начинает увлекаться мыслью о добром царе, который бы к поэту прислушивался, как, разумеется, будет прислушиваться, взойдя на трон, Фердинанд Орлеанский… Представьте: вы с человеком столько раз сидели, выпивали, и вот он король — да неужто он не станет слушать ваших мудрых советов?

Глава седьмая

КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ, ПОМИЛОВАТЬ!

Литераторы XIX века, даже те, кого мы считаем несерьезными, были до странного серьезным народом; в путешествиях их интересовали не магазины и выпивка, а библиотеки да музеи. Во Флоренции с 1819 года существует культурный центр Джанпьетро Вьессо; Дюма туда ходил как на службу. Жили они с женой на вилле Пальмиери, где, по легенде, во время чумы пировали рассказчики «Декамерона» (дорого — через месяц сняли обычный коттедж). Комфорт и не слишком много знакомых — все, что нужно трудоголику. Он говорил, что ищет одиночества, но затворничество все же было не в его вкусе: любил, чтобы был дом, где можно бывать постоянно, был историком и немножко снобом и потому радовался, когда такой дом был аристократическим, и отыскал его на вилле ди Кварто, где жила семья Жерома Бонапарта, брата Наполеона.

Производительность его в тот период уже приближалась к той, которую он приобретет в период расцвета. Он закончил «Стюартов» для издательства «Дюмон», для него же за два года написал путевые заметки «Юг Франции» (1841), «Экскурсии к берегам Рейна» (1841), «Год во Флоренции» (1841)

и «Сперонара» (1842), а для издательства Долена — «Капитан Арена» (1842), «Корриколо» (1842) и «Вилла Пальмиери» (1843); «Корриколо» также печатал «Век». (Не будем говорить об этих книгах, потому что нас интересует Дюма, а не Рим или Флоренция; они сделаны по тому же шаблону — очень симпатичному, — что и «Швейцария».) Он часто «подзаряжался» от какой-нибудь картины; бывал ежедневно в галерее Уффици и не зря: получил заказ. Дирекция галереи совместно с издательством Бетюн планировала книгу о своих шедеврах и о меценатах, семье Медичи, издание на разных языках, небывалый гонорар — 70 тысяч франков, помочь согласился коллекционер Гектор де Гарриод. Книга выходила в 1841–1842 годах — четыре тома гравюр с примечаниями и статьями, первые два тома написаны Дюма: «История живописи от египтян до наших дней». На родине Дюма эта работа малоизвестна, зато итальянцы ее ценят, искусствовед Летиция Левантис называет тексты шедеврами своего рода: «Концепция истории искусств Дюма та же, что его концепция истории в целом: он видит задачу в том, чтобы быть полезным читателям»; составляя учебник, он тем не менее проявил оригинальный вкус, оказав предпочтение живописи примитивистов (которую тогда презирали) перед картинами на мифологические сюжеты, которыми было принято восхищаться. Его также интересовало искусство XV–XVI веков, когда происходило взаимное влияние «светлой» живописи Возрождения и «темной» фламандской, и он написал 34 статьи «Итальянцы и фламандцы» (выходили в разной периодике в начале 1840-х, сборниками — в 1845 и 1861 годах).

Тем летом он вновь работал с Огюстом Маке. Тот прочел в мемуарах Жана Бюва, в XVIII веке работавшего переписчиком в королевской библиотеке, как он нечаянно предотвратил переворот: 1718 год, герцог Орлеанский, племянник Людовика XIV — регент при малолетнем Людовике XV; ему противостоит партия побочных детей Людовика XIV, жена одного из которых, герцогиня дю Мен, с испанским послом Селламаре организовала заговор против Орлеанского, а Бюва случайно нашел относящийся к заговору документ и донес. Он — маленький, робкий человечек: вообразите Акакия Акакиевича, угодившего в центр политической интриги. Маке написал роман «Добряк Бюва», его оценили драматург Латур и секретарь комитета Французского театра Тома, но издатели им не заинтересовались. Из записок Маке: «Дюма меня умолил отдать ему это, чтобы сделать пьесу с ролью для Юга Буффе (комик, Дюма его высоко ценил. — М. Ч.), игравшего в „Жимназ“; затем он забрал текст во Флоренцию, где увеличил его более чем в 4 раза». Кроме текста Маке Дюма использовал «Заговор Селламаре» Жана Вату, мемуары мадам де Сталь, Сен-Симона, герцога Ришелье и написал роман «Шевалье д’Арманталь».

У нас будет возможность детально сравнить тексты Маке и Дюма, поэтому анализ, кто какой вклад вносил, оставим на потом. Зато по «Шевалье д’Арманталю», похожему на «Трех мушкетеров», видно, как вырабатывался метод. Без предисловий, с акмеистской точностью: «22 марта 1718 года, в четверг, на третьей неделе великого поста, около восьми часов утра, на том конце Нового моста, который выходит на Школьную набережную, можно было видеть осанистого молодого дворянина…» Но это не д’Арманталь, этот человек должен участвовать в групповой дуэли; как в «Мушкетерах»: с одной стороны дуэлянта недостает, и на помощь призывают того, кто под руку попался, а попался — нет, не д’Арманталь! — а пожилой капитан Рокфинет; д’Арманталь просто один из участников дуэли. Все чуть не поубивали друг друга и расстались друзьями: «Счастливого пути, дорогой Валеф, — сказал Фаржи, — я не думаю, чтобы такая царапина помешала вам уехать. По возвращении не забудьте, что у вас есть друг на площади Людовика Великого, номер четырнадцать». Эти Валеф и Фаржи — главные герои? Нет, они скоро пропадают из текста. Дюма тогда еще проявлял расточительность; позднее он сообразит, что нужно отсекать шелуху и эффектную сцену групповой дуэли отдавать главным персонажам, а не кому попало.

Наконец главные герои познакомились: Рокфинет и д’Арманталь. Первый беден, продал лошадь (как д’Артаньян) и готов встрять в любую авантюру. Второй юн, тоже беден, воевал при Людовике XIV, остался не у дел; когда на балу незнакомка предлагает ему стать «одним из актеров спектакля, который разыгрывается на подмостках мира», он соглашается.

«— Что же я потеряю, если проиграю?

— Вероятно, жизнь.

Шевалье сделал презрительный жест».

Маска — заговорщица герцогиня дю Мен. И тут Дюма не утерпел, сделал отступление, ведь смысл истории, как он ее понимал, — намекнуть на настоящее: «Мы живем в эпоху, когда каждый может рассказать о себе, что он в большей или меньшей степени участвовал в заговорах… После того как в порыве воодушевления человек взял на себя обязательство, первое чувство, которое он испытывает, бросая взгляд на свое новое положение, — это чувство сожаления, что он зашел так далеко, потом мало-помалу он свыкается с мыслью о грозящих ему опасностях; услужливое воображение устраняет их из поля зрения и ставит на их место честолюбивые и достижимые цели. Вскоре к этому примешивается гордость: человек понимает, что стал вдруг тайной силой в государстве, где еще вчера был ничем; он с презрением проходит мимо тех, кто живет обыденной жизнью, выше держит голову, горделивее смотрит вокруг, убаюкивает себя мечтами, засыпает, витая в облаках, и в одно прекрасное утро просыпается победителем или побежденным, поднятый на щит народом или размолотый шестернями той машины, которая зовется правительством…» Благодаря таким отступлениям стягивается нить времени, читатель, которому показывают древнее, чужое, видит — сейчас, у нас, здесь; они тогда вот так, а нам-то теперь как же? — а иначе зачем вообще читать и писать биографии и исторические романы?