Дюшу
Шрифт:
Он прервал работу и шагнул навстречу.
Распахнутый жилет, расстегнутые брюки, засученные рукава рубашки доказывали, что ему очень жарко, а по грязным башмакам было видно, что несколько дней назад шел дождь.
Он спросил с сильным южным акцентом:
— С кем имею честь?..
— Мерлен... Я пришел посоветоваться с вами относительно участка для постройки.
— Ara! Очень хорошо!
И Дюшу обернулся к жене, которая что-то вязала в полумраке:
— Освободи-ка стул, Жозефина.
Мордиан
Он сел, и ему бросилось в глаза, что на рабочем столе Дюшу, кроме книг и чертежей, лежат два свежесорванных кочешка салата, миска, головная щетка, салфетка, револьвер и несколько немытых чашек.
Архитектор уловил его взгляд и сказал с улыбкой:
— Извините, в гостиной не совсем прибрано; все из-за ребят.
И он придвинул стул, чтобы поговорить с клиентом.
— Итак, вы хотите подыскать участок в окрестностях Марселя? — От него тоже шел чесночный дух, который источают все южане, как цветы — благоухание.
Мордиан спросил:
—— Это вашего сынишку я встретил под платанами?
— Да. Вероятно, второго.
— У вас их двое?
— Трое, сударь, все погодки.
И Дюшу, казалось, весь раздулся от гордости.
Барон подумал: «Если все они испускают такой же аромат, их спальня, должно быть, настоящий парник».
Он продолжал:
— Да, мне хотелось бы приобрести красивый участок на берегу моря, в уединенном месте.
Дюшу пустился в объяснения. Он мог предложить десять, двадцать, пятьдесят, сто и даже больше подобного рода участков, на разные цены, на всевозможные вкусы. Его речь лилась непрерывным потоком; он самодовольно улыбался, вертя своей лысой круглой головой.
И Мордиану вспомнилась маленькая белокурая женщина, тоненькая, чуть печальная, которая так нежно произносила: «Любимый мой», — что от одного воспоминания кровь его быстрее текла по жилам. Она любила его страстно, безумно целых три месяца, потом забеременела в отсутствие своего мужа, губернатора какой-то колонии, и, потеряв голову от ужаса и отчаяния, уехала из города и скрывалась до самых родов; ребенка Мордиан унес от нее в тот же вечер; и больше они его не видели.
Она умерла от чахотки три года спустя, где-то там, в колонии, куда уехала к мужу. И вот перед
— Такой участок, сударь, это исключительный случай...
А Мордиану вспоминался другой голос, легкий, как дуновение ветерка, шептавший:
— Мой любимый! Мы не расстанемся никогда...
И, воскрешая в памяти тот голубой, нежный, глубокий, преданный взгляд, он видел перед собой круглые, тоже голубые, но пустые глаза этого смешного человечка, чем-то похожего, однако, на мать...
Да, он напоминал ее с каждой минутой все больше и больше; он походил на нее интонациями, жестами, манерой держаться, как обезьяна походит на человека; ведь он был ее сыном, она передала ему множество своих черт в искаженном виде — неоспоримых, раздражающих, несносных. Барон страдал, преследуемый этим ужасным, все возраставшим сходством, удручающим, сводящим с ума, мучительным, как бред, как угрызения совести!
Он пробормотал:
— Когда мы с вами могли бы посмотреть этот участок?
— Да хоть завтра, если угодно.
— Давайте завтра. В котором часу?
— В час дня.
— Отлично.
В дверях появился встреченный в аллее мальчик и крикнул:
— Папанька!
Ему не ответили.
Мордиан поднялся с места, до дрожи в ногах испытывая желание скрыться, убежать куда глаза глядят. «Папанька» сразило его, как пуля. Ведь и сам он мог бы услыхать это разящее чесноком южное «папанька».
О, как нежно благоухала она, подруга давних лет!
Дюшу вышел проводить его.
— Этот дом ваш собственный? — спросил барон.
— Да, сударь, я купил его недавно. И горжусь им. Ведь я подкидыш, сударь, и не скрываю этого, напротив, горжусь. Я ничем никому не обязан, я всего добился сам, своим трудом.
Малыш, остановившись на пороге, все еще кричал издали:
— Папанька!
Трясясь, как в лихорадке, охваченный ужасом, Мордиан бежал, как бегут от смертельной опасности.
«Сейчас он догадается, узнает меня, — думал барон. — Он схватит меня в объятия и тоже крикнет мне «папанька» и влепит мне в лицо чесночный поцелуй».
— До завтра, сударь.
— До завтра, в час дня.
Коляска катилась по белой дороге.
— Извозчик, на вокзал!
И барону слышались два голоса: один, далекий и нежный, слабый и печальный, — голос покойницы, шептавшей: «Любимый мой», и другой, звонкий, тягучий, от которого содрогалась душа; он кричал; «Папанька», как кричат «Держите его», когда вор убегает по улице.
На следующий день вечером, у входа в клуб, граф д'Этрельи сказал ему:
— Вас что-то не было видно последние три дня. Вы были больны?
— Да, мне нездоровилось. Время от времени меня мучает мигрень.