Дзен-буддизм и психоанализ
Шрифт:
Поэтому мы можем сказать, что содержание сознания по большей части представляет собой фикции и галлюцинации, тогда как реальность в нем как раз отсутствует. Сознание само по себе не есть нечто желаемое. Лишь там, где скрытая реальность (то есть бессознательная) открывается и потому перестает быть скрытой (то есть становится сознательной), достигается нечто, обладающее ценностью. Мы еще вернемся к этому вопросу. Сейчас я хотел бы подчеркнуть, что наше сознание по большей части есть «ложное сознание», причем фиктивными и нереальными понятиями его заполняет главным образом общество. [39]
39
Значительным стимулом для моих размышлений послужило личное общение с доктором Уильямом Вольфом, особенно обсуждение проблемы нейрологического базиса сознания.
Но общество действует не только путем вливания фикций в наше сознание. Оно также препятствует осознанию реальности. Это прямо ведет нас к центральной проблеме: как осуществляется репрессия, откуда берется бессознательное.
Животное
40
Та же мысль развивается Э. Шахтелем в блестящей статье по поводу детской амнезии «Память и амнезия у детей» (см.: Schachtel E. Memory and Childhood Amnesia // Psychiatry. 1947. Vol. X. № 1). Как указывает само заглавие его статьи, для него интерес представляет специфическая проблема детской амнезии, различия между категориями («схемами»), используемыми детьми и взрослыми. Он приходит к выводу, что «несопоставимость опыта раннего детства с категориями и организацией памяти взрослого человека в значительной степени объясняется… конвенциализацией памяти взрослого человека». Мне кажется, что сказанное по поводу детской и взрослой памяти совершенно верно, но используемые категории различны не только у детей и взрослых, но и у людей различных культур. Более того, проблема касается не только памяти, но и сознания вообще.
В таком случае вопрос можно конкретизировать следующим образом: как работает этот «социальный фильтр», почему сквозь него проходит один опыт, тогда как другой не доходит до сознания?
Прежде всего нужно иметь в виду, что значительная часть опыта трудна для осознанного восприятия. По-видимому, наиболее легким для восприятия физическим опытом является боль; легко воспринимаются также сексуальное влечение, голод и т. д. Совершенно очевидно, что легкий доступ к сознанию имеют ощущения, связанные с самосохранением индивида или группы. Но там, где речь идет о более тонком или сложном опыте, скажем о «созерцании бутона розы ранним утром, с каплей росы на нем, пока воздух еще прохладен, когда восходит солнце и поют птицы», то этот опыт, легко входящий в поле сознания в некоторых культурах (например, в Японии), как правило, остается неосознанным в современной западной культуре как недостаточно «важный», не «событийный» — он не замечается. То, осознается тонкий аффективный опыт или нет, зависит от степени его культивации в данной культуре. Имеется множество аффективных переживаний, для которых в одном языке нет подходящих слов, тогда как другой язык богат словами, выражающими такие чувства. В английском языке одно слово «love» покрывает область опыта от симпатии до эротической страсти — даже вплоть до братской или материнской любви. В языке, который не имеет различных слов для выражения разных аффективных переживаний, почти невозможно довести опыт до сознания. Вообще говоря, опыт редко входит в поле сознания, если он бессловесен.
Но это лишь одна сторона фильтрующей функции языка. Языки различаются не только разнообразием слов, используемых для обозначения определенных аффективных переживаний, но также своим синтаксисом, грамматикой, корневыми значениями слов. Язык содержит в себе целостное отношение к жизни, это как бы застывшее выражение определенного опыта жизни [41] .
Приведу несколько примеров. Существуют языки, в которых глагольная форма «идет дождь» по-разному спрягается в зависимости от того, говорю ли я это потому, что нахожусь на открытом месте и вымок, либо вижу дождь из моей хижины, либо кто то сказал мне об этом. Совершенно очевидно, что ударение, которое делается в языке на том или ином источнике опыта (в данном случае на факте дождя), оказывает глубокое воздействие на способ переживания факта. (Например, в нашей современной культуре подчеркивается чисто интеллектуальная сторона познания, а потому почти не проводится различия между модальностями моего знания факта — получено ли оно непосредственно, опосредованно, или же я знаю об этом факте понаслышке.) В древнееврейском языке главным принципом спряжения является определение полной (совершенной) или неполной (несовершенной) формы деятельности, тогда как временной аспект — совершалось ли действие в прошлом, настоящем, будущем — вторичен по своему выражению. В латинском оба принципа (время и совершенная-несовершенная форма) выступают рядом, тогда как в английском ориентация в основном на
41
См. внесшие большой вклад в разработку этой темы работы Бенджамина Уорфа: Wharf В. Collected Papers on Metalmgulstics. Washington, 1952.
42
Значимость таких различий становится вполне понятной в английских и немецких переводах Ветхого Завета: там, где в древнееврейском тексте для передачи эмоционального опыта, вроде любви в смысле «я целиком поглощен любовью», используется перфект, переводчик ошибочно пишет «я любил».
Еще один пример дает различное употребление глаголов и существительных в различных языках либо даже среди людей, говорящих на одном языке. Существительное относится к «вещи», глагол — к действию. Все большее число людей предпочитает мыслить в терминах обладания вещами, а не бытия или действия; поэтому они предпочитают существительные глаголам.
Словарным запасом, грамматикой, синтаксисом, всем тем духом, который в нем кристаллизуется, язык определяет характер нашего опыта, то, какой опыт входит в поле сознания.
Вторым аспектом действия фильтра является логика, направляющая мышление людей данной культуры. Подобно тому как в большинстве своем люди считают, что их язык «естественный», а другие языки лишь выражают то же самое другими словами. Точно так же они полагают, что правила, определяющие их мышление, естественны и универсальны и алогичное в одной культурной системе будет алогичным и в другой, поскольку вступает в конфликт с «естественной» логикой. Хорошим примером может служить различие между аристотелевской логикой и логикой парадоксальной.
Аристотелевская логика базируется на законе тождества, утверждающего «А есть А», законе непротиворечия («А не есть не-А») и законе исключенного третьего (А не может быть А и не-А одновременно; либо А, либо не-А). Аристотель утверждает: «Невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время было и не было присуще одному и тому же в одном и том же отношении… это, конечно, самое достоверное из всех начал» [43] .
Логике Аристотеля противостоит так называемая парадоксальная логика, которая предполагает, что А и не-А не исключают друг друга как предикаты X. Парадоксальная логика господствовала в китайской и индийской мысли, в философии Гераклита, а затем под именем диалектики у Гегеля и Маркса. Общий принцип логики парадокса ясно описан у Лао-цзы: «В точности верные слова кажутся парадоксом» [44] . А также Чжуан-цзы: «То, что одно — одно. То, что не одно — тоже одно».
43
Аристотель. Метафизика. Кн. IV. 1005Ь, 20.
44
Lao-Tse. The Tao Teh King. The Sacred Books of the East / Ed. by P. Max Mailer. L, 1927. Vol. 39. P. 120.
Пока личность живет в культуре, в которой не ставится под сомнение аристотелевская логика, чрезвычайно трудно, если не невозможно, осознавать противоречащий этой логике опыт, который для нее является бессмысленным. Хорошим тому примером может служить термин «амбивалентность», введенный Фрейдом для передачи одновременного переживания любви и ненависти к одному и тому же лицу и в то же самое время. Этот вполне «логичный» с точки зрения парадоксальной логики опыт не имеет смысла с точки зрения аристотелевской логики. Поэтому большинству людей необычайно сложно осознавать амбивалентные чувства. Если они отдают себе отчет в любви, то безотчетна ненависть — так как было бы в высшей степени нелепо иметь два противоположных чувства одновременно к одному и тому же лицу [45] .
45
См. более подробный разбор этой проблемы в: Fromm E. The Art of Loving. N.Y., 1956. P. 72
Третьим аспектом работы фильтра, помимо языка и логики, является содержание опыта. Каждое общество исключает определенные мысли и чувства, не дает им выразиться. Имеются вещи, которые не только «не делаются», но даже и «не думаются». В воинственном племени, члены которого живут убийством и грабежом других племен, может родиться индивид, чувствующий отвращение к убийству и разбою. Но крайне маловероятно, что это чувство дойдет до его сознания, поскольку оно не совпадало бы с чувствами всего племени; осознание такого несовместимого с общепринятыми нормами чувства означало бы для отступника угрозу полной изоляции и остракизма. Поэтому у индивида с подобным чувством отвращения вполне может развиться психосоматический симптом типа рвоты, замещающий чувство отвращения и препятствующий его осознанию.
Противоположной будет ситуация жителя мирного сельского племени, у которого сильны импульсы к убийству и разбою, направленные на членов других групп. Вероятно, он также не позволит самому себе осознать эти побуждения, но вместо них у него разовьется какой-то определенный симптом — возможно, интенсивное чувство страха. Приведу еще один пример. Наверное, есть немало владельцев лавок в наших больших городах, которые сталкиваются с посетителями, испытывающими нужду, скажем, в одежде, но у которых нет денег на покупку даже самых дешевых вещей. Среди лавочников найдется какое-то число тех, кто наделен естественным человеческим стремлением — отдать костюм покупателю за ту цену, которую тот может заплатить. Но многие ли из них могут позволить себе осознание подобного стремления? Думаю, что очень немногие. Большинство будет подавлять его, и мы без труда обнаружим у них либо известную агрессивность по отношению к посетителям, скрывающую бессознательный импульс, либо сновидения, которые его выражают.