Дзен футбола
Шрифт:
Делянка утопии до тех пор превращала сказку в мраморную быль, пока одна не совпала с другой в скульптурных шалостях нового Манежа. Гуляя по окопам этого примечательного сооружения, я остановился у знакомой цитаты - что-то вроде Козы-дерезы с рыбаком и рыбкой. Не замечая меня, возле каменных героев стояла пожилая женщина. Забыв опустить на землю тяжелую сумку, она глядела на скульптурную группу, не мигая.
– Вот за это - спасибо, - наконец сказала она, ни к кому не обращаясь, и ушла восвояси, унося с собой тайну такого искусства.
Когда-то Христо был Явашевым, скромным студентом Софийской
Собственно, политическое искусство тем и отличается от настоящего, что первое знает, зачем оно существует, тогда как второе живет по-нашему: бесцельно. Изъяв прагматизм из пропаганды, Христо превратил утилитарное художество в абстрактное - ненужное и незаменимое.
В этом, конечно, нет ничего нового. Еще Кант учил, что эстетика - сфера незаинтересованного созерцания. С теми, кто Канту не верит, сложнее. Труднее всего, говорит Христо, убедить скептиков, спрашивающих, зачем все это нужно.
– Ни за чем, - терпеливо объясняет художник.
Но если ответ не помогает, Христо апеллирует к закату, от которого людям не больше пользы, чем от тех семи с половиной тысяч ворот, что в прихотливом порядке выстроились на дорожках Центрального парка.
Нью-Йорк очень трудно удивить, но Христо пытается это сделать с 1979 года, когда впервые был задуман этот самый амбициозный проект в городской истории. На посторонних больше всего действуют цифры: 21 миллион долларов, пять тысяч тонн стали (по весу - одна треть Эйфелевой башни), сто тысяч квадратных метров оранжевого нейлона. Однако статистика скорее извращает впечатление, чем передает его. В проекте Христо нет ничего маниакального, подавляющего, сенсационного. Напротив, это тихий опыт эстетической утопии.
«Воротам» свойственна органическая, а значит, временная прелесть клумбы. Христо, его жена-соавтор Жан-Клод и 600 самоотверженных помощников на 16 дней преобразовали 37 километров самой дорогой - манхэттен-ской - земли в заповедник бесцельной красоты. Напоминающие японские тории оранжевые ворота с шафранными занавесями превратили февральский черно-белый парк в цветное кино. Мягко следуя рельефу, взбираясь на пригорки и опускаясь в расселины, рукотворные достопримечательности не соревнуются с естественными, а отстраняют их. «Ворота» Христо впускают в себя все виды искусства. Широко открытые не только толкованиям, но и стихиям, они меняют жанр в зависимости от погоды. В штиль пятна оранжевой ткани врываются в пейзаж, как полотна Матисса. В солнечный день нейлон словно витраж ловит и преувеличивает свет. Раздувая завесы, ветер лепит из них мобильные скульптуры, напоминающие то оранжевые волны, то - песчаные дюны, то - просто сны. Но когда бы пешеход
Беда в том, что опусы Христо трудно воспринять в репродукциях и пересказе. Это все равно что выпивать по телефону. В любом описании теряется главное - магия присутствия, промывающая глаза и растягивающая время. Четверть века я гуляю по Централ-парку, но никогда не видел его таким красивым.
Чувствуя быстротечную значительность происходящего, ньюйоркцы проходят под желтыми воротами, приглушая голоса, как будто участвуют в торжественной храмовой процессии. li сущности, так оно и есть. Предмет творчестве Христо - не объект, а ритуал. Он - не художник, а церемониймейстер, создающий из* толпы зевак колонны паломников. • Затесавшись в них, я подслушал разговор мо- • лодых соотечественников: I
– Какая энергия!
– говорила девушка в мод- • ной ушанке.
– От желтых «Ворот» в воздухе раз-* ливается прана. •
– Что есть, то есть, - согласился ее спутник* в синих трениках, - прана так и прет. I
МОЙ ЛЮБИМЫЙ ЦВЕТ - БЕЛЫЙ
Он вершит игры обряд, Так легко вооруженный, Как аттический солдат, В своего врага влюбленный. О. Мандельштам «Теннис»
аньше, - брюзжит Пахомов, - власть любила ясный теннис, теперь - темную борьбу.
– Самооборону, - поправил я его.
– И без оружия.
– Не важно. Все это - теннис без сетки: когда все можно, то ничего не интересно, - сказал Пахомов, разворачивая тем не менее «Плэй-бой».
– Сюжет создается усложнением перед развязкой. Возьмем, например, корсет… - Разве мы не о теннисе?
– Какая разница? Всякий спорт, начиная с секса, - преодоление трудности и внедрение тяжести.
–
Согласиться с Пахомовым, который давно уже не держал в руках ничего тяжелее карандаша, было выше моих сил. Еще и потому, что в отличие от него я играю в теннис. Когда никто не смотрит, разумеется.
А что делать, если в школе нас учили гимнастике. По прусской, как я теперь понимаю, системе: движения без рассуждения. Пирамида «Урожайная», составленная из взаимозаменяемых элементов (кроме самых толстых). Второгодникам, правда, разрешали метать гранату. Одна угодила в физрука, но он все равно не отставал. Поэтому теннис до меня добрался уже в Америке.
Они идут друг другу, ибо корт - это свобода, смиренная конституцией. Каждый поединок разыгрывает мистерию, которую, подражая неспортивному Ницше, я бы назвал «Рождение цивилизации из духа недвижимости».
Старинные, еще феодальные, правила позволяют теннисисту вступить во владение ограниченным, как огород, пространством. Причем за нерушимостью границ следят не алчные соседи, а беспристрастные судьи. Наглядность межи вносит в демократическую теннисную жизнь ту определенность, которой ощутимо недостает тоталитарным - как геополитическим, так и армейским - проектам. Не «от моря до моря» и не «от забора до обеда», а - отсюда до туда, пока хватит сил.