Дж. Р. Р. Толкин

Алексеев Сергей Викторович

Наконец, Толкин кое-что читал из Элджернона Блэквуда — своего старшего современника и, пожалуй, наиболее известного британского мистического фантаста того времени. Толкин предполагал, что использование во «Властелине Колец» слова Crack для обозначения вулканической расселины «в конечном счёте восходит к Элджернону Блэквуду, который, как подсказывает мне память, использовал слово в этом смысле в одной из своих читанных мною много лет назад книг». Скорее всего, в данном случае Толкина память опять подвела, однако ясно, что Блэквуд был ему относительно неплохо знаком, пусть и не перечитывался.

Признаки этого найти нетрудно. Так, в описании Старого Леса и отчасти Фангорна во «Властелине Колец» можно увидеть эхо повести Блэквуда «Человек, которого любили деревья» — и скрытую полемику с ней. Сравним, например: «Пока женщина бесшумно ступала

по мшистым прогалинам, дубы и буки сдвигались в ряды, занимая позиции у неё за спиной. Они тревожно густы смыкались там, где она только что прошла. Ей стало ясно, что деревья собираются в непрерывно растущую армию… отрезая пути к отступлению. Они с легкостью пропускали её вперёд, но, посмей она выбраться, узнала бы их с другой стороны — плотно скучившихся с враждебно наставленными на неё сучьями». А вот Старый Лес заманивает хоббитов к Иве: «Поначалу всё складывалось удачно, хотя, когда хоббитам удавалось увидеть солнце, становилось ясно, что они все-таки уклоняются к востоку. Вскоре, однако, стволы начали понемногу смыкаться, причем именно в тех местах, где лес издали казался чище и светлее… Спускаясь в очередной овраг, путники неизменно попадали в густой колючий кустарник, откуда можно было выбраться, лишь взяв правее… взобравшись же наверх, они неизменно обнаруживали, что деревья сомкнулись ещё гуще, вокруг стало ещё темнее и влево, наверх, идти почти невозможно… Шаги их как бы направляла чья-то воля, желавшая, чтобы они следовали не куда-нибудь, а на юго-восток — не из леса, а в самое его сердце».

Однако цитирование Блэквуда (если это цитирование) носит у Толкина явно полемический характер. У Блэквуда Лес, по сути, в своём праве; центральный персонаж в своём стремлении раствориться в лесном мире, как и другие похожие герои Блэквуда (скажем, в романе «Кентавр»), вызывает одобрение. Его жена же, пытающаяся удержать мужа, хотя и получает некоторое сочувствие автора, но в целом воплощает обыденную и пошлую реальность, побег из которой Блэквуд ищет в магии природы. У Толкина эти пантеистические мечтания никакого сочувствия не вызывали. Лес, охотящийся на двуногих, в своём праве — но только со своей точки зрения; объективно же он служит силам зла. И даже «положительный» противовес Старому Лесу — Фангорн — в своём праве постольку, поскольку помогает общей цели и не вредит людям. Толкин любил деревья, но вряд ли хотел от них такой «взаимности», какую описывает Блэквуд.

На образ Старой Ивы, по всей вероятности, повлияла и повесть Блэквуда «Ивы». Впрочем, у Блэквуда ивы — естественный природный заслон между дерзко вторгшимися на территорию потусторонних сил людьми и смертельно опасным непознанным. Люди начинают ощущать угрозу по «поведению» деревьев, но угрожают им не сами деревья, а то, что деревья «скрывают». У Толкина всё проще и вновь с акцентом на право людей идти, куда им нужно в этом мире, — вдумчиво и осторожно, но вполне законно. Кстати, если ветер в повести Блэквуда — «голоса» неведомых сущностей, алчущих погубить чужаков, то у Толкина он лишь кажется союзником Ивы, на самом деле предвещая появление спасителя Бомбадила (как у Грэма появление Пана).

В изображении летающих Назгулов некоторые исследователи увидели отголосок другой повести Блэквуда — «Вендиго», о незримом летающем чудовище из индейских легенд, похищающем людей и обращающем их в своё подобие. Голос Вендиго подавляет и порабощает слышащих его. Вот один из персонажей Блэквуда слышит с небес голос исчезнувшего спутника: «Всепоглощающий ужас нанес в сердце Симпсона новый, точно рассчитанный удар. Он грянул со смертоносной мощью, окончательно лишив шотландца присутствия духа… Высоко над головой послышался плачущий, до странности тонкий и заунывный, приглушенный неимоверной высотой и расстоянием голос проводника Дефаго. Звук этот низвергнулся на Симпсона с притихшего ночного неба как гром, разящий безжалостно и наверняка. Ружье выпало из его рук и ударилось на мёрзлую землю. На миг Симпсон замер словно в столбняке, застыв каждой клеточкой тела; затем сделал несколько шагов вперёд и, инстинктивно ища опоры, прислонился спиной к ближайшему дереву, безнадёжно опустив руки и утратив какое-либо подобие порядка в мыслях и в душе. Это было самое сокрушительное ощущение из всех, какие ему когда-либо доводилось испытывать в жизни; мозг и сердце юноши опустели, словно их продуло жестоким нежданным сквозняком».

А вот Пиппин впервые слышит крик назгула с неба: «…хоббит оборвал себя на полуслове, и оба замерли,

словно обратившись в камень. Пиппин, затыкая уши, сполз на каменный пол, а Берегонд, как раз выглянувший наружу, весь напрягся и вытаращил глаза. Пиппину, как никому, был знаком этот леденящий вопль… но теперь вопль этот набрал силы и налился такой ненавистью, что разил насмерть, — и казалось, надеяться больше не на что».

Вот Симпсон анализирует то, с чем ему довелось столкнуться в канадских дебрях: «В самом сердце ещё не укрощенной человеком лесной глуши… они оказались… очевидцами чего-то извечно жестокого, от природы грубого и по существу своему первобытного. Нечто, невероятным образом отставшее от своего времени и поневоле смирявшееся с появлением на земле человека, теперь вдруг вырвалось наружу с ужасающей силой, как низшая, чудовищная и незрелая стадия жизни. Он видел во всём случившемся своего рода прорыв — случайное, мимолётное проникновение в доисторические времена…»

А вот описание ездового чудовища Короля-Чародея: «… испуская нестерпимый смрад (кстати, тоже параллель с Вендиго. — С.А.), снижалось страшное крылатое чудище — если и птица, то самая большая на земле… Должно быть, эта тварь принадлежала миру давно исчезнувшему, но пережила своё время в забытом углу холодеющих под луною дальних гор; в последнем жутком гнезде среди недоступных вершин вывела она последнее безвременное потомство».

Итак, можно предположить, что Блэквуд произвёл на Толкина довольно глубокое впечатление, но его тексты явно не принадлежали к тем, которые Толкину захотелось бы перечитывать. Впечатление было давним, что как будто явствует и из утверждений самого Толкина в 1967 г. о чтении книг Блэквуда «много лет назад». Цитирование если и имело место, то по глубокой памяти, а в большинстве случаев скорее бессознательно.

Наверное, восприятие Толкином декадентского мистицизма в литературе лучше всего иллюстрируется его отношением к другому старшему современнику — Уолтеру де ла Мару, автору многочисленных сказок и страшных историй (причём грань иногда провести очень трудно). Нельзя, кстати, сказать, что Толкин не любил саму подобную смесь — к не менее «страшным» сказкам Саки (Г. Мунро) он относился, кажется, безо всякой аллергии. Де ла Мара Толкин немного знал лично и относился к нему с неприязнью. Её он разделял с Льюисом. У последнего был с де ла Маром конфликт, который безуспешно пытался урегулировать Барфилд. Спустя более чем десять лет после этого, в год смерти де ла Мара (1956), Толкин решительно отвергал в одном из писем сравнение с ним: «Не думаю, что Уолтер де ла Map бродил по моему краю, что бы Вы ни имели в виду — чтение ли им моих работ при жизни, пребывание ли в сходном мире, или и то и другое. Я только однажды встречался с ним, много лет назад, и нам мало что было сказать; но насколько простирается моё ощущение и понимание его работ, догадываюсь, что пребывал он в намного более тёмном и намного более безнадёжном мире — в мире, который меня, во всяком случае, до глубины тревожит».

«Дивное» и «смехотворное» у Уэллса

Рубеж столетий, пора бурных успехов научно-технического прогресса, стал временем окончательного обособления научной фантастики от обширного поля литературы вымысла, которую ещё В. Скотт именовал словом fantasy. Вслед за Жюлем Верном и Рони-старшим за «научный роман» стали всё активнее браться и англоязычные авторы. Обращённое к научным темам фантазирование, несомненно, представлялось поздневикторианскому читателю более серьёзным и «взрослым» занятием, чем сказки в духе Дж. Макдональда или даже мифотворчество У. Морриса.

Основоположник «научного романа» на английской почве — Герберт Уэллс — отдал обильную дань и фантастике «ненаучной». Однако в историю вошёл, и заслуженно, прежде всего как классик научно-фантастического жанра, более того — как родоначальник его в нынешнем виде. Уэллс в значительной степени оторвал научную фантастику от её романтических корней, заменив верновскую героику реализмом в изображении характеров и гораздо более отчётливым, чем у Верна, социальным критицизмом. В этом смысле он ещё жёстче обострил отличие фантастики научной от фэнтези и литературной мистики. По убеждениям Уэллс был достаточно последовательным сциентистом и атеистом, а в политическом смысле — человеком весьма левых взглядов. Так что для ведущих «Инклингов» он являлся оппонентом, что называется, по всем статьям — объективным противником и в литературе, и в мировоззрении, и в общественной жизни.