Джанки. Исповедь неисправимого наркомана
Шрифт:
– Похоже, после того, как они стали закидываться пейотом, их к джанку больше не тянет.
Один из этих джанки спешно отправился в Мехико, и начал принимать пейот вместе с индейцами. Он потреблял его постоянно, и в огромных количествах: до двенадцати бутонов на дозу. Умер в состоянии, которое диагностировали как полиомиелит. Мне пришло на ум, что возможно симптомы полиомиелита и отравления пейотом одинаковы.
Заснуть не смог до рассвета следующего утра, а затем, каждый раз, когда я погружался в короткие яркие сны, меня преследовали кошмары. В одном из них, я превратился в оборотня. Смотрел на себя в зеркало, и мое лицо внезапно преобразилось.
Молодым хипстерам, на мой взгляд, недоставало энергии и умения спонтанно наслаждаться жизнью. Упоминание вскользь о шмали или джанке возбуждало их как укол кокаина. Они начинали скакать и орать: «Ну, чума! Чувак, давай замутим! Давай удолбимся!» Но после укола, они тяжело опускались на стул, точно смиренные дитяти, к которым возвращается жизнь, только когда им надо снова потребовать бутылочку с молоком.
Я обнаружил, что их интересы весьма ограничены. Особенно было заметно их безразличие к сексу, чем они разительно отличались от моего поколения. А некоторые утверждали, что не получают от секса вообще никакого удовольствия. Наблюдая за равнодушным отношением некоторых молодых людей к женщинам, я частенько ошибался, полагая, что они педики. Позднее я убеждался в отсутствии и намека на гомосексуальность, просто чуваки были полностью не заинтересованы в предмете.
Наконец, спасовал и такой зубр, как Билл Гейнз, перебравшись в Мехико. Я встречал его в аэропорту. Перед отъездом он основательно загрузился Эйчем и дураколами. Штаны Гейнза были запачканы кровью в тех местах, куда он вмазывался с помощью английской булавки. Сначала вы делаете булавкой маленькую дырочку, затем над ней (а не внутри) пристраиваете пипетку, и раствор попадаёт прямо по назначению. При использовании этого способа отпадает надобность в игле, хотя всё грамотно провернуть может лишь матёрый джанки. Пуская раствор, необходимо ювелирно рассчитать давление на поршень. Я так однажды облажался, что джанк весь пропал, разбрызгавшись по сторонам. Но когда дырочку в своей плоти вертел Билл Гейнз, она затягивалась только после приема джанка.
Билл был из «олдовых» и знал в отрасли каждого. Имея отличную репутацию, он мог покупать до тех пор, пока не исчезнут последние барыги. Я понял, что ситуация стала просто отчаянной, если и Биллу пришлось свернуть дела и покинуть Штаты.
– Конечно, я могу брать без проблем, – заявил он мне. – Но если останусь в Штатах, то для меня всё закончится десятилетней отсидкой.
Я укололся с ним за компанию, и тут пошла загрузка на тему «что случилось с тем-то и тем-то».
– Старый Барт умер на Айленде. Коридорный Луи скурвился. Тони с Ником туда же, заделались стукачами. Германа досрочно не выпустили. «Доход» получил от пяти до десяти. Марвин, официант, умер от передозняка.
Я вспомнил, как Марвин каждый раз вырубался после укола. Представил себе его с посиневшим лицом лежащим на кровати в какой-нибудь дешевой гостинице, со шприцом, полным крови, торчащим из вены, как стеклянная пиявка.
– А что с Роем? – спросил я.
– Разве ты не слыхал? Он стал стукачом и повесился в «Томбз».
Похоже, что легавые имели Роя по трем пунктам: двум воровским и одному по наркотикам. Они обещали
Рой всегда придерживался нетерпимого, пуританского взгляда на стукачей.
– Не понимаю, как стукач может жить с таким грузом, – сказал он мне однажды.
Я спросил Билла о подростках-наркоманах. Он хитро кивнул и злорадно улыбнулся.
– Чистая правда, в Лексингтоне теперь полно молодых ребят.
Как-то раз, в буфете оперного театра Мехико-Сити, я столкнулся с одним своим знакомым политиком. Он стоял у стойки, с салфеткой за воротником, и ел бифштекс. Прожевав кусок, спросил, знаю ли я кого-нибудь, кто может быть заинтересован в покупке унции героина.
– Возможно, – ответил я. – Сколько?
– Они хотят пятьсот долларов.
Я переговорил с Гейнзом, и он сказал: «Подходяще. Если это всё рядом и чисто, то я возьму. Но, разумеется, не кота в мешке. Надо сначала попробовать».
Я договорился с политиком и мы пришли в его ведомство. Надев напальчники, он вытащил из ящика продукт и положил на письменный стол рядом с автоматическим пистолетом 45-го калибра.
– Ничего в этом товаре не понимаю, – заметил он. – Я употребляю только кокаин.
Я отсыпал немного на листок бумаги. На вид продукт не катил. Цвет тёмно-серый. Похоже «они» готовили продукт на кухонной плите. Гейнз попробовал, но поскольку уже закинулся до этого дураколами и «Эмми», то ничего не мог разобрать, находясь в полной прострации. Пришлось вмазаться и мне, после чего я сказал Биллу: «Это точно Эйч, но что-то в нём меня всё-таки настораживает». Тем временем, в конторе был обычный рабочий день. Люди спокойно входили и выходили, не обращая ни малейшего внимания на двух персонажей, сидевших в кабинете на кушетке с закатанными рукавами и пытавшихся попасть себе в вену. В офисах мексиканских политиков напрягов не бывает, и никто ничему не удивляется.
Билл, тем не менее, купил Эйч. Отправившись потом по своим делам я увидел его только на следующий день, около одиннадцати часов утра. Он стоял подле моей кровати, мертвенно-бледное лицо резко контрастировало с тёмно-синей курткой, а глаза, мерцая в темноте занавешенной комнаты, блестели ярче, чем я когда-либо их видел. Его мозг обволокла грязь кустарного Эйча – спермы барыг-любителей.
– Ну что, так и будешь валяться? – спросил он. – А как же с намеченными поставками?
– А почему бы и не поваляться? – раздраженно отозвался я, так ещё и не отойдя от сна. – Это не какая-нибудь ёбаная ферма… Какие к чёрту поставки? Чего?
– Хорошей, чистой морфы, – сказал он и как был, в ботинках, куртке и всем остальном, завалился ко мне прямо под одеяло.
– Что с тобой случилось? Ты спятил?
И взглянув в его блестящие, бесмысленные глаза, я понял – спятил. Перетащив Гейнза в его комнату, я конфисковал всё, что оставалось от партии Эйча.
Появился Старый Айк. Вместе с ним мы влили Биллу в глотку полкружки опийной настойки. После этого он перестал нести бред о «поставках хорошей, чистой морфы» и тихо заснул.