Джаваховское гнездо
Шрифт:
И под странную, грозную музыку распахивается занавеска.
Белая девушка выходит из-за нее. Ее лицо неподвижно, как маска, тонкие руки опущены вдоль бедер. Синие глаза стоят без мысли, прозрачные, безмолвные.
По приказанию Фатьмы она, заложив руки, начинает кружиться, плясать, сначала тихо, тихо, потом быстрее, все быстрее.
Пляска ее быстра, как вихрь. Спустя минуту, она беззвучным движением падает на пол.
— Смотри, ага, видал ты такую? — спрашивает Фатьма.
— Ни в Кабарде, ни в здешних горах, ни в долинах Грузии не встречал я ничего подобного! — с изумлением роняет князь-ага.
Курбан-ага
Леила-Фатьма видит произведенное на гостя впечатление.
— Дана, — говорит она, ломая русский язык и русское имя. — Дана, встань!
Быстро и легко поднимается девушка. Ее лицо спокойно. На устах бродит неопределенная улыбка.
— Спрашивай у нее, что хочешь, по-кабардински, по-грузински, по-русски, она ответит тебе. Из будущего, из настоящего, из прошлого ответит. Самую твою страшную тайну откроет она тебе, — срывающимся голосом говорит Леила-Фатьма на ухо князю.
Курбан-ага встает.
— Я хочу, чтобы она спела мне песнь моей матери, ту самую, что слыхал я в детстве над своей колыбелью, — говорит он громко.
Леила-Фатьма подходит к Дане:
— Ты слышала?
Белокурая головка склоняется медленно, автоматически, как неживая.
— Да! — беззвучно роняют губы.
— Пой! — повелительно, грозно звучит голос Фатьмы.
Даня опускается на пол подле аги и, раскачиваясь из стороны в сторону, поет по-татарски заунывную восточную песнь.
Пышные розы раскрылись.В ветвях чинары поют соловьи.Спи, о, засни, мой сынок малолетний,Сон я навею на глазки твои!Песни спою о родимой Кабарде,Вольные песни о прошлом ее.Спи, мой красавец! Я подле, любимый,Буду катать и лелеять тебя…Буду…— Довольно! — вскочив на ноги, вскрикивает Курбан-ага. — Довольно! Ты права, женщина! Девушка спела песнь моей матери! — И, тяжело дыша, снова опускается на диван.
Снова звучат мелодично тихие струны, снова невидимая арфа поет там, за занавеской.
В кунацкую опять вышли гости.
В голубой горнице только Леила-Фатьма и Курбан-ага.
Пот градом катится по смуглому лицу кабардинского князя. Слова с трудом выдавливаются из его груди. Он заметно смущен.
— Так по нраву, говоришь, пришлась тебе моя девочка, повелитель? — лукаво посмеиваясь, спрашивает Леила-Фатьма.
— Так по нраву пришлась, старуха, что жениться на ней думает Курбан-ага.
Нескрываемая радость озаряет морщинистое лицо Леилы — Фатьмы.
— Готовь богатый выкуп, ага, готовь калым за невесту. Недешевый калым возьму за Даню. Сам видал, как поет и пляшет она, и как хороша… Между гуриями рая ее место, не на земле.
— Князь Курбан-ага никогда не был скупым, старуха. Ты получишь столько, что и во сне не снится тебе. Приготовься. На обратном пути через месяц заеду за невестой. Можешь открыть ей ее счастливую судьбу. Не простой кабардинкой будет она. Высокая ждет ее доля. Княгиней,
— А деньги, деньги! Выкуп! Калым за невесту! — Слова Леилы-Фатьмы, как осы, с жужжанием вылетают изо рта.
— Не бойся. Вот треть калыма в задаток. Остальное перед свадьбой, в Кабарде, куда возьму тебя и ее.
Несколько десятков золотых монет сыплется в подставленную Фатьмой полу бешмета.
— О, как ты щедр, повелитель! Да хранит тебя Всевышний от всякого зла!
И снова лицо ее делается алчным и страшным, как у горной волчицы.
Ночь. В «Совьем гнезде» давно спят. Спят гости в кунацкой, спит прислуга во дворе.
За тафтяной занавеской, на ложе, прикрытом козьим мехом, разметавшись, спит Даня. Ее лицо бело, как ткань ее хитона. Крупные капли пота выступили на лбу. Страшные кошмары душат ее. Чья-то тяжелая, как камень, воля давит ее мозг и душу.
Даня мечется на своих мехах, одурманенная дымом амбры и курений, время от времени выкрикивая бессвязные слова.
Как ей тяжело, тяжело во сне! Ведь во сне повторяется все, пережитое наяву.
Острые, как иглы, вонзаются в нее глаза Леилы-Фатьмы. Чернеет глубокий, восторженный взгляд аги.
— Душно! Душно! — кричит она. — Пустите меня на волю! На волю!
Леилу-Фатьму беспокоит этот крик.
Она оставляет свою горенку, где только что пересчитывала полученные сегодня от Курбана-аги деньги, и проходит за тафтяную занавеску.
С минуту стоит, любуясь хрупким существом, потом медленно кладет ей на лоб холодную, крючковатую руку.
— Засни. Забудь. Все забудь. И да хранят тебя светлые джинны за то, что обогатила ты Леилу-Фатьму, моя роза прекрасная, кабардинская княгиня моя.
И под холодным, скользким прикосновением смуглых пальцев затихает Даня, и мучительные кошмары ее переходят в глубокий, спокойный сон.
Целые дни и ночи идут дожди.
Кура налилась до краев водою и почернела. Низкая часть берега залита ею. Амед убрал свой паром подальше и, привесив безграмотную записку у перевоза: «Нэт периправы», пошел на время в помощники к Павле, убирать персики и виноград.
Чинары жалобно стонут в саду днем и ночью. Дождь сечет их зеленые ветви, гибкие прутья молодого орешника и тополей. Столетние каштаны, обрызганные влагой, плачут. Азалии и розы умирают медленно на куртинах. В винограднике янтарным и малиновым соком, точно кровью, наливаются плоды. Вязко и грязно в саду. Сбегают ручьи вдоль полей. Шумит под обрывом зловеще и грозно Кура.
Под окном рабочей комнаты сидит Валь, тщательно отмеривая циркулем. Он что-то чертит. Дождь, хлещущий о стекла, по-видимому, нимало не тревожит его. Валь напевает себе под нос и усиленно выводит на бумаге черту за чертой.
Теперь уже решено окончательно — Валь хочет быть инженером. Он просит «друга» отдать его в реальное училище в Тифлисе, потом уедет в Петербург, будет учиться долго и упорно, вернется сюда и устроит мост на Куре, такой, который не снесло бы ни ветрами, ни бурей.
О, как будут тогда гордиться им, Валем, тетя Люда, Андро и «друг», и сестра его Лида, которая кочует за границей из одного университета в другой!