Джек, который построил дом

Художественное электронное издание

Художник – Валерий Калныньш

В октябре 1988 года семья Хейфец – Богорад получила разрешение на выезд в Израиль – на постоянное место жительства, ПМЖ. Семья состояла из двух человек, матери и сына. Теперь они сидели друг напротив друга и молчали, как люди, присевшие «на дорожку», когда чемоданы давно собраны и только ждут, чтобы их взяли в руки.

Однако до чемоданов, общим числом по два на человека, предстояли более важные дела. Подать заявление на работе, потом… Ян протянул руку и взял со стола бумажку – список обязанностей для отъезжающих. Пробежал глазами, выхватывая куски казенных фраз: …35 кг на человека… лишение гражданства, 500 руб. … сдача квартиры… И что-то еще, «нотариально заверенное».

Мать вошла со сковородой.

– Сядь поешь.

После ужина курили вдвоем.

– Это что, всего по тридцать пять?.. – удивилась мать. – А впрочем… – Она обвела комнату взглядом и помолчала. – Везти-то нечего! – И добавила деловито: – Плед надо взять, это чистая шерсть.

В этом вся мать, словно в Америке нечем укрываться. Но возражать ей было нельзя.

– До Америки добраться надо! Говорят, в Италии месяцами людей маринуют. А Вена!.. – рассердилась она.

Тут же сама спохватилась: мол, соседи слышат, хотя кому какое дело, в Израиль они поедут или в Америку. В этом тоже вся мать: кипит, возмущается, потом остынет внезапно, словно воздушный шарик лопнет.

– И в самом деле, – заговорила рассудительно, – соседям только выгода от нашего отъезда: комната. Ксеньке небось и достанется.

Последние слова прозвучали враждебно. Сейчас опять заведется, будто не все равно, кому достанется комната.

В дверь легко постучали.

– Да! – раздраженно крикнула мать, и в приоткрывшуюся щель просунулось лицо только что упомянутой соседки:

– Адочка, у вас подсолнечного масла не найдется? У меня вышло…

– Что за вопрос, Ксюша; конечно!

Мать ринулась на кухню, за ней семенила Ксения, она же Ксюша, Ксюшенька или Ксенька, в зависимости от обстоятельств. Сунув сигареты в карман, Ян вышел на улицу.

Посидеть на любимой скамейке у музея не удалось: она была мокрой от прошедшего дождя. В крупных выпуклых каплях отражался свет фонарей. По тротуару бежала собака, промокшая и жалкая. Покосилась на курившего из-под нависших мокрых косм и потрусила в сторону кустов. Дождевые капли застыли светлячками на голых ветвях. Облетевшие листья, темные и мокрые, покрывали газон.

Он дошел до угла, где светился киоск. Из одной

двери люди выходили с цветами, во втором крыле продавали сигареты, газеты, журналы. Привычная дорога сворачивала на улицу, где жил Саня. Он давно в Израиле, в городе с трудным названием – Ян переписывал его прямо с конверта. За первые четыре месяца пришло два письма, Саня взахлеб описывал израильское бытие – назвать это прозаическим словом «жизнь» язык не поворачивался; но письма давно перестали приходить.

…И как же трудно было представить, что сам он скоро будет писать из Вены.

На работе все прошло гладко – другое время, начальство привыкло к заявлениям «по собственному желанию», хорошо понимая, в чем это желание заключалось. Две положенные по закону недели, не нужные толком ни лаборатории, ни закону, пролетели грустно и бестолково. Завлаб Александр Михайлович, обычно попросту Дядя Саша, сказал коротко: «Держи хвост пистолетом, Янчик. Авось увидимся». Неожиданные слова, усиленные долгой паузой всеобщего недоумения. Никто не предполагал «увидеться», поэтому проводы отъезжающих походили на поминки и случались все чаще. Как можно было «авось» увидеться? Разве что за границей, однако Дядю Сашу даже на конференции не пускали.

Благополучно прошла и поездка в Москву. Мать настаивала, что в голландском посольстве нужно «потереться среди людей, выяснить, как и что». После получения визы Ян, однако, «тереться» не стал, а махнул в Третьяковку.

После сутолочной Москвы квартира встретила тишиной. Как-то само собой получилось, что соседи знали не только про их скорый отъезд, но и про то, что ни в какой Израиль, несмотря на полученную визу, Ада с Яном не собираются. Непонятно, как проведала Ксения – не посредством же одолженного подсолнечного масла, – только знала не она одна – знали все жильцы квартиры. Ксения же первая не выдержала: «Говорят, Ада Натановна, в Америке такого масла не достать… Как же вы будете?» – и протянула купленную бутылку.

Павел Андреевич – самый интеллигентный, по всеобщему признанию, сосед и «переводчик с именем», как уважительно говорила Ада, – кивнул Яну в коридоре: «Так и надо; молодцы». Когда Яник был маленький, ему очень хотелось спросить у «переводчика с именем», кого и, главное, через что Павел Андреевич переводит, но спросить он не успевал – сосед, неумело потрепав его по макушке, скрывался за дверью.

Переводчик занимал с женой и матерью две комнаты, носил толстые усы, целыми днями стучал на машинке и курил трубку, а по вечерам выходил на променад. В детстве Яник тоже мечтал о такой трубке и таинственном «променаде». Слово ему нравилось: в нем соединились и лимонад, и мармелад, и что-то, принадлежащее только Павлу Андреевичу, – мама, например, никогда на променад не ходила. Может, там-то Павел Андреевич и переводит, через этот променад?.. Немало времени прошло, прежде чем он узнал, что скрывается за мармеладно-лимонадным словом, да и курить в свое время начал не трубку, а сигареты.

Жена Павла Андреевича работала спортивным тренером и часто бывала в отъезде со своей командой – то сборы, то соревнования. Все хозяйство вела мать «переводчика с именем» – сухощавое длинное лицо, тусклая седая баранка на затылке, постоянный прищур – очков не признавала. Она всем гордо рассказывала, что ее мать была в юности бестужевкой. Информация не произвела на соседей должного впечатления, но кто-то назвал Анну Ермолаевну «бестужевкой», в результате чего стала она Бестужевкой навсегда. С каждым годом старухе было все труднее подниматься на пятый этаж – очереди в магазинах становились длиннее, а сумка с продуктами тяжелее. Вот и сейчас Ян обогнал ее у парадного и выхватил набитую сетку: «Вы не торопитесь, я вперед». Бестужевка всегда растроганно говорила: «Дай тебе Господь здоровья!» – он уже вынимал ключи у дверей, а слова неслись ему вслед, затухая, с первого этажа… В этот раз формула поменялась: «В Америку… Ну, дай тебе Бог здоровья!»