Джек Мэггс
Шрифт:
Мистер Бакл промолчал.
– Быть обворованным? Или убитым в постели? Добрые глаза Перси Бакла встретились с глазами молодого человека.
– Он пока не причинил мне никакого зла.
– Мистер Бакл! – воскликнул Тобиас Отс. – Мне кажется, бакалейщик, каждый день имеющий дело с добропорядочными и честными горожанами, не видит того, что видит писатель.
– Прошу прощения, сэр, но вы, кажется, забыли мою историю.
– Я ни о чем не забываю, – гордо ответил Тобиас. – Я могу пересчитать названия всех цветов, которые росли у дорожки нашего дома, когда мне шел пятый год.
– Я был одним из тех бедняков, что торгуют жареной
– Никто ничего не забывает. Это все вот здесь, Бакл. У нашего австралийца вся его жизнь у пего в мозгу. Он помнит пеликанов, попугаев, рыб и призраков, за такие сведения королевские ботаники заплатили бы соверен или два, лишь бы только узнать. Он даже упомянул «кошку» – плеть-девятихвостку!
– Упаси Господь, сэр. Одно название чего стоит.
– Когда в наше первое свидание он упомянул об этой плетке, это было ключом к ответу. Такое наказание могло быть изобретено только в Новом Южном Уэльсе.
– Вы никогда не представляли себя в его положении? Я же почувствовал весь ужас этого чертовски поганого состояния. Простите, мисс Уоринер, но слово чертовски здесь к месту.
– Бакл, дорогой Бакл. Ведь это мое призвание – представлять себе все.
Рот Перси Бакла сжался, щеки побледнели и запали. Он посмотрел тяжелым взглядом на Тобиаса Отса, прежде чем ответить.
– Неужели, сэр? Возможно. Что же касается меня, то у меня была старшая сестра, которой пришлось оказаться в этом проклятом месте. Я имел честь стоять в зале Нью-гейтского суда и слушать, как судья зачитывает приговор. Я поддерживал мою бедную мать, которая в обмороке упала мне на руки. Простите, что плачу, сэр. Моя сестра не была ангелом. Одному Господу известно, что с ней сталось.
– Но вы же потом слышали о ней.
– Каким образом мог я слышать о ней? Поставьте себя на ее место, как могла она послать весточку тем, кто ее любил? Отважной была наша Дженни. Она считала меня никудышным неудачником с моей жареной рыбой. Я никогда не забуду этот день. Помоги нам Господь, если мать Англия будет так недобра к своим детям.
– Я думаю, что вы очень хороший человек, мистер Бакл. Вы христианин.
– Мне не хотелось бы спорить с вами, – ответил Перси Бакл, глядя в пол и произнося слова так тихо, что его едва было слышно. – Но я неверующий.
– Вам, разумеется, не хочется, чтобы этот человек вернулся в ваш дом?
– Я не вижу для себя иного выхода.
– Но как же ваша безопасность? Безопасность ваших слуг?
– Я был бы рад, если бы у меня был лучший выбор, это верно, но иного выхода я не вижу. Можно ли нам, друзья, оставаться здесь и продолжать беседу, когда он там, один, и Бог знает, в каком он сейчас страхе, он, должно быть, уже видит себя снова в этом ужасном месте?
Тобиас Отс улыбнулся.
– Вы храбрый человек, если берете к себе в дом зверя, подобного льву.
– Тут нет никакой храбрости. Спросите любого. Я робок и труслив, как мышь. Мне хотелось бы быть храбрым, это помогло бы мне во всей этой истории.
Тобиас Отс посмотрел на стену, словно измерил расстояние между нею и собой, затем провел рукой по волосам и, наконец, вынув черепаховую расческу, быстро привел волосы в порядок.
– В таком случае я буду действовать в своих интересах, – решительно заявил он. – Я не выдам его.
Перси Бакл вскинул голову.
– Вы
– Да, но увидев, как вы настаиваете на том, чтобы мы его оставили…
– Я его оставлю у себя, – поправил его Перси Бакл.
– Но, Тоби, – не выдержала Лиззи, – мы не можем оставить его на свободе.
Тобиас проигнорировал протест свояченицы.
– Вечерами, мистер Бакл, бродя по городу, я прохожу мимо вашей лавки в Клеркенуэлле, потом спускаюсь вниз к Лаймхаузу, а затем возвращаюсь обратно через ваши ужасные Севен-Дайалс и Уэлли-Дкжс. Хоппинг-Тодт и Шиф-оф-Берли. И все это остается у меня вот здесь, в моей черепной коробке. Но сейчас вы меня ввели в совсем иной мир, столь же богатый, как сам Лондон. Сколько жизненных загадок таится в темных узких закоулках этой исстрадавшейся души, сколько награбленного золота спрятано в подземельях на этих грязных улицах.
– Я не совсем понимаю, о чем вы, сэр?
– Я говорю о Криминальном Сознании, – пояснил Тобиас Отс, – ждущем своего первого картографа.
Глава 25
Каждую ночь за двойными занавесками Джек Мэггс беспокойно ходил по комнатам пустого дома Генри Фиппса, ловко открывая ящики и шкафы, перебирая своими большими квадратными пальцами тончайшие узорчатые ткани и кружева. Здесь же он удобно устроился спать на деревянной скамье со спинкой, чутко прислушиваясь к любому шуму или шороху, извещавшему о возвращении человека, которого он ждет, к которому пришел повидаться. В этих же комнатах он продолжал писать свое письмо, чтобы вручить его «Ловцу воров» для передачи отсутствующему хозяину дома, на случай, если тот не вернется в дом.
Каждое утро на рассвете он возвращался в дом мистера Бакла, а потом, когда куранты собора Сент-Джордж оповещали о часе утренней молитвы, он, утомленный ночью, стучался в дверь дома Тобиаса Отса. Ему открывала Молчаливая экономка. Мэггс сам приносил себе из кухни в кабинет мистера Отса чашку чая. И точно в восемь пятнадцать начинался сеанс гипноза.
Под этим он понимал то состояние, когда становился субъектом магнитов, которые каким-то образом вытягивали из него некую гипнотическую жидкость, вещество его души, невидимое для него самого. Мэггс понимал это так: под воздействием магнитов он обретает способность описывать демонов, плавающих в этих флюидах, и еще он понял, что Тобиас Отс не только боролся с этими существами, – имена которых Бегемот и Дабараил, Азазель и Самсауил, – но и становился тем ботаником, который может описать их в журнале, где потом их увидит хозяин.
Сначала Мэггс был удивлен, что смог прочитать такую цветистую речь Дабараила, – он даже не поверил, что в нем может скрываться столь образованная личность, – но после многочисленных объяснений, сочиненных Отсом, легко поверил и в это. Ему никогда не приходило в голову, что все эти «транскрипции» сфабрикованы самим Отсом, дабы скрыть истинную суть исследований.
Как во всяком нечистом деле, существовало два вида записных книжек, и если бы Джек Мэггс заглянул во вторую из них, он, возможно, узнал бы кое-какие знакомые сцены (или фрагменты): угол дома у Лондонского моста, растоптанное тело в тюремной камере. Но эти воспоминания были недостаточно четкими. Писатель с трудом проникал в темное прошлое каторжника и, блуждая в тумане, нередко описывал то, что было зеркальным отражением собственной неспокойной и полной страхов души.