Джек
Шрифт:
— Она не придет!.. — восклицает Джек, как он уже однажды восклицал, нетерпеливо шагая по флигельку в Шаронне. Только теперь голос его звучит хрипло, и, несмотря на слабость, в нем слышится гнев:-Я уверен, что она не придет!
Несчастный в крайнем изнеможении закрывает глаза. Теперь он размышляет уже об иных горестях, вспоминает о своей разбитой любви и беззвучно зовет: «Сесиль!.. Сесиль!»-но так, что этот вопль души не слетает с его немых уст. Заслышав стон, подходит монахиня и тихо спрашивает г-жу Белизер, широкое лицо которой блестит от слез:
— Что с ним, с бедненьким?..
— Это он все из-за матери, сестрица, мать к нему не идет… А он все поджидает ее… И убивается, бедняга!
— Надо ее поскорее известить.
— Муж пошел туда. Только, видите ли, она больно важная дама. Видно, боится замарать свой наряд в больнице…
Внезапно она вскакивает, дрожа от гнева.
— Не плачь, дружок, — обращается она к Джеку так, будто говорит со своим малышом, — я сама пойду и разыщу твою мамашу.
Джек слышал, что она ушла, но по-прежнему повторяет хриплым голосом, не сводя глаз с двери:
— Она не придет… Она не придет!..
Сиделка пытается утешить его:
— Полно, дружок! Успокойтесь!..
И вдруг он приподнимается, страшный, как призрак, и начинает говорить, точно в бреду:
— Я же сказал: она не захочет прийти… Вы ее совсем не знаете: это скверная мать. Все, что было тяжелого в моей жизни', происходило из-за нее. Мое сердце — кровоточащая рана. Столько она нанесла мне ударов!.. Когда тот, другой, прикинулся больным, она бросилась к нему и не захотела с ним расстаться… А я — я умираю, и она не хочет прийти… Злая, злая, скверная мать! Это она меня убила и даже не хочет поглядеть на меня перед смертью!
Обессилев от этой вспышки гнева, Джек опять в изнеможении откидывается на подушку. Монахиня снова склоняется над ним, утешает его, уговаривает, а тем временем недолгий зимний день печально угасает в желтоватых сумерках, предвещающих снег.
Шарлотта и д'Аржантон выходили из экипажа на набережной Августинцев. Они возвращались с концерта — расфранченные, в мехах, в светлых перчатках; на Шарлотте был бархатный костюм, отделанный кружевами. Она сияла. Подумать только! Она вновь появилась на людях вместе со своим поэтом» появилась во всей красе. Она и впрямь была хороша в тот вечер, лицо ее разрумянилось от холода» она была укутана в меха, в обрамлении которых женская красота сверкает, искрится, как драгоценный камень, лежащий среди мягкой ваты в бархатном футляре. Простая женщина, рослая и сильная, стоявшая, как страж, у дверей, бросилась ей наперерез:
— Сударыня, сударыня!.. Идемте скорей!
— Госпожа Белизер! — бледнея, пробормотала Шарлотта.
— Ваш сын опасно болен… Он вас зовет… Пойдемте!
— Да что это за напасть!.. — вспылил д'Аржантон. — Дайте нам пройти… Если этот господин болен, мы пришлем к нему своего врача.
— Врачей у него довольно, у него их больше, чем надо, он в больнице.
— В больнице?
— Да, сейчас он там, но будет там недолго, так и знайте… Если хотите застать его еще в живых, то не мешкайте.
— Пойдем, пойдем, Шарлотта, все это наглая ложь… За этим кроется подвох… — твердил поэт, стараясь увлечь свою спутницу в подъезд.
— Сударыня! Ваш сын отходит… Ах, разрази, господь,
Тут Шарлотта не выдержала.
— Ведите меня, — сказала она.
Женщины пустились бегом по набережной, а разъяренный д'Аржантон застыл на месте: он был убежден, что все это козни его врага.
Не успела разносчица хлеба отойти от больницы, как там появились двое запоздалых посетителей — девушка и старик: на их лицах была написана тревога, и они торопливо пробирались сквозь шумную толпу людей, уже покидавших больницу-
— Где же он?.. Где же он?..
Прекрасное лицо склонилось над койкой Джека.
— Джек, это я!.. Сесиль!
Ну да, это она, она! Ведь это же ее лицо — чистое, побледневшее от бессонных ночей и пролитых слез, и рука, которую он судорожно сжимает, — та самая благословенная рука, которая некогда сделала его таким счастливым, и тем не менее она тоже причастна к тому, что он оказался здесь, в больнице. Судьбе порою свойственна изощренная жестокость — она наносит удар исподтишка, руками самых лучших, самых близких вам людей. Больной открывает и снова закрывает глаза; он хочет убедиться, что не грезит. Но Сесиль тут. Он слышит ее голосок, звенящий, как серебряный колокольчик. Она обращается к нему, просит у него прощения, объясняет, почему заставила его столько выстрадать… Ах, если бы она раньше могла предположить, что их судьбы так схожи!.. И чем больше она говорила, тем спокойнее становилось на душе у Джека; гнев, горечь, мука уступали место великому покою.
— Так вы меня по-прежнему любите? Правда?
— Я всегда любила только вас, Джек… И буду любить вас всю жизнь!
Слова любви, произнесенные шепотом под сводами больничной палаты, видевшей немало смертей, прозвучали необыкновенно отрадно, словно голубка нечаянно залетела сюда и захлопала крыльями в складках больничных занавесок.
— Какое счастье, что вы пришли, Сесиль! Теперь я уже ни на что не жалуюсь. Теперь мне и умереть не страшно, и я умру возле вас, примирившись с судьбою.
— Умрешь! Кто это тут толкует о смерти? — пробасил доктор Риваль. — Не бойся, сынок, мы тебя поставим на ноги. Ты уже и сейчас выглядишь лучше, чем тогда, когда мы вошли.
И в самом деле, Джек преобразился, — то был прилив жара, тот предзакатный отблеск, какой уходящая жизнь и заходящее светило отбрасывают вокруг себя последним великолепным усилием. Джек все еще не выпускал руку Сесиль, он припал к ней щекою и как бы отдыхал, с любовью шепча:
— Вы подарили мне все, чего мне не хватало в жизни. Вы стали для меня всем: подругой, сестрой, женой, матерью!
Но возбуждение его тотчас же угасло, уступив место вялости и оцепенению, лихорадочный румянец сменился мертвенной бледностью. И тогда все разрушения, причиненные недугом, стали отчетливо заметны на его судорожно исказившемся лице; дыхание вырывалось у него из груди со свистом. Сесиль испуганно, умоляюще смотрела на деда. Больничная палата постепенно погружалась во тьму, и сердца всех, кто находился тут, сжимались, словно люди предчувствовали, что близится нечто еще более скорбное, еще более таинственное, чем ночь. Джек попытался привстать, глаза его широко раскрылись.