Джек
Шрифт:
— Тут дортуар! — не задумываясь, объявил мулат.
— Пожалуй, здесь сыровато… — осмелилась мягко возразить г-жа Моронваль.
Мулат осклабился:
— Наши «питомцы жарких стран» лучше сохранятся на холоде…
Строго говоря, место тут было лишь для десятка кроватей, а впихнули все двадцать. В глубине комнаты поставили умывальник, у порога положили плохонький коврик, и, как выражался директор, получился отличный до'туа.
И в самом деле, ведь дортуар — это спальня. Так вот, дети там и спали, спали, невзирая на жару, холод, недостаток чистого воздуха, невзирая
О непорочное детство!
…Правда, в первую ночь Джек долго не мог уснуть. Еще ни разу в жизни не доводилось ему спать в чужом доме. И уж очень разительна была перемена: после уютной комнатки, освещенной ночником, где его окружали любимые игрушки, он оказался в каком-то темном, странном помещении.
Едва воспитанники улеглись, слуга-негритенок унес лампу. Джек лежал, не смыкая глаз.
При тусклом свете, струившемся сквозь залепленный снегом застекленный потолок, он смотрел на железные койки, расставленные впритык во всю длину валы, большей частью не занятые, плоские, со скатанными и уложенными в изголовье тюфяками. Только на семи или восьми кроватях угадывались очертания спящих — оттуда доносились дыхание, храп, сухой, приглушенный одеялом кашель.
Новичка положили на лучшее место — в стороне от двери, откуда дуло, и подальше от шума конюшни. И все же он никак не мог согреться. Холод, а также мысли о столь неожиданно начавшейся новой жизни мешали забыться сном. Он так долго бодрствовал, что у него слегка кружилась голова, перед ним вновь проходил минувший день, и он видел его ясно, во всех подробностях, как это нередко бывает в сновидениях, когда мысль спящего человека, несмотря на зияющие провалы, упорно возвращается к одному и тому же, озаряемая ярким светом воспоминаний.
Белый шейный платок Моронваля, его силуэт, походивший на силуэт огромного кузнечика — прижатые к туловищу локти выступали у него за спиной, как лапы, — выпуклые очки доктора Гирша, его длинный, запачканный сюртук так и стояли перед глазами ребенка, но особенно его мучил надменный, леденящий и насмешливый, оловянный взгляд «врага»!
При этом воспоминании мальчика обуял такой ужас, что он невольно подумал о матери, о своей заступнице… Что-то она сейчас делает? Башенные часы пробили одиннадцать раз, потом другие, третьи… Она, конечно, на балу или в театре. Скоро она возвратится домой, кутаясь в меха и надвигая на лоб отделанный кружевами капор.
В какой бы поздний час Ида ни возвращалась, она открывала дверь в комнату сына и подходила к его кроватке: «Джек! Ты не спишь?» Даже сквозь сон он ощущал, что мама тут, рядом, улыбался, подставлял свой лоб и сквозь опущенные ресницы смутно различал великолепие ее наряда. Она казалась ему сияющим, благоуханным видением — точно фея спустилась к нему в душистом облаке ириса.
А теперь…
И все же этот тягостный для Джека день имел и свои маленькие радости, льстившие его самолюбию: галун, гимназическое кепи. А как приятно было упрятать наконец свои длинные ноги в синие форменные штаны, обшитые красным
Одна вещь сильно занимала Джека. Ему не терпелось увидеть его королевское высочество. Где же все-таки этот маленький дагомейский король, о котором так интересно рассказывал директор? Может, у него каникулы? Или он в больнице?.. Как хорошо было бы с ним познакомиться, поболтать, подружиться с ним!
Он попросил, чтобы ему назвали по именам всех восьмерых «питомцев жарких стран». Но принца среди них не оказалось. Тогда Джек отважился спросить у долговязого Сайда:
— А что, разве его королевского высочества нет в пансионе?
Юноша с короткой кожей удивленно воззрился на него; при этом он так вытаращил глаза, что высвободилась малая толика кожи, и он получил возможность на миг закрыть рот. Он тут же этим воспользовался, и вопрос Джека остался без ответа.
Мальчик долго думал о загадочном принце, ворочаясь в постели и прислушиваясь к музыке. Порывы ветра доносили до него из главного корпуса звуки фисгармонии, перемежавшиеся с раскатистым басом человека, которого директор назвал Лабассендром. Все это очень мило гармонировало с шумом еще работавшего насоса и ритмичным стуком копыт — лошади соседа непрестанно колотили в стену.
Наконец воцарилась тишина.
В дортуаре, как и в конюшне, все спало, и гости Моронваля, прикрыв за собой решетчатые ворота, перегораживавшие проезд, уже двинулись по негромко рокочущей улице, как вдруг дверь дортуара, опушенная снаружи снегом, приотворилась.
Слуга-негритенок вошел с фонарем в руке.
Он отряхнул похожие на белый плюш хлопья, которые придавали ему забавный вид, подчеркивая темный цвет кожи, и углубился в проход между кроватями, понуро втянув голову в плечи, съежившись и дрожа от холода.
Джек разглядывал эту смешную фигурку и ее удлиненную тень на стене — она преувеличивала и карикатурно подчеркивала особенности обезьяноподобной головенки: выдающуюся челюсть, большие оттопыренные уши, шарообразный и слишком выпуклый череп, покрытый густыми, как шерсть, волосами.
Негритенок приладил фонарь в глубине дортуара, и комната слабо осветилась, как междупалубное пространство судна, а сам остановился, протянув большие замерзшие руки и обратив землистое лицо к теплу, к свету с таким добродушным, детским и доверчивым видом, что Джек тотчас же проникся к нему симпатией.
Греясь, он то и дело посматривал на застекленный потолок:
— Снига-то сколько!.. Снига-то сколько!.. — повторял он, дрожа как в ознобе.
То, как негритенок исковеркал слово «снег», да и самый звук его мягкого голоса, неуверенно выговаривавшего чуждые ему названия, тронули Джека, и он бросил на незнакомого мальчика взгляд, исполненный глубокого сочувствия. Тот заметил это и едва слышно сказал:
— А, новичок!.. Почему твой не спит, мусье?