Джек
Шрифт:
Джек, ошеломленный этим зрелищем, смешался с толпой и поднялся наверх. Он едва узнавал их квартиру, до такой степени изменился привычный вид комнат: в них царил беспорядок, совсем еще новая мебель была сдвинута с мест, разрознена, одна вещь стояла тут, другая там. Посторонние люди выдвигали пустые ящики, легонько постукивали по деревянным крышкам сундуков, по кожаной обивке стульев, нагло разглядывали все в лорнет, и порою, проходя мимо фортепьяно, какая-нибудь богато одетая дама, не останавливаясь и даже не снимая перчаток, ударяла по клавишам. Мальчику казалось, будто все это дурной сон: шумная толпа наводнила их дом, он никого тут не знает и неприкаянно бродит, точно чужой.
А
Он хотел было пройти в гостиную, но там было полно, все что-то разглядывали в глубине комнаты. Их спины мешали ребенку разобрать, что происходит, он только слышал, как выкрикивают какие-то цифры, а потом до его ушей долетали резкие короткие удары молотка по столу.
— Детская кроватка под балдахином, золоченая, со стеганым тюфячком!..
И вдруг мимо Джека проплыла кроватка, которую ему подарил «милый дядя» и в которой он видел столько чудесных снов: теперь ее уносили чьи-то большие темные лапы. Ему хотелось крикнуть: «Это же моя кроватка, зачем вы ее уносите?..» Но он не посмел и в полной растерянности, бесцельно переходил из комнаты в комнату, разыскивая мать в этом перевернутом вверх дном жилище, где все окна и двери были распахнуты и куда свободно проникал с бульвара шум и беспощадный свет. Внезапно он почувствовал, что на его плечо легла чья-то рука.
— Как, господин Джек? Почему вы не в пансионе?
Это была Констан, камеристка его матери, но Констан, расфуфыренная в пух и прах, в шляпке с розовыми лентами, придававшей ей сходство с билетершей в театре, вся красная, напыжившаяся от сознания собственной важности.
— А мама где? — спросил ребенок почти шепотом, и в голосе его слышалось такое волнение и беспокойство, что толстуха пожалела его.
— Вашей мамы тут нет, голубчик.
— А где же она?.. Что тут происходит?.. Что тут делают все эти люди?
— Они пришли на распродажу. Но чего мы тут стоим? Пойдемте лучше в кухню, господин Джек. Там и поболтаем без помехи.
В полуподвале собралось целое общество: Огюстен, кухарка-пикардийка, слуги из соседних домов. Все сидели за тем же самым засаленным столом, за которым однажды вечером была решена участь Джека, и бутылка шампанского переходила из рук в руки. Появление мальчика произвело огромное впечатление, его окружили, стали ласково расспрашивать — ведь слуги, в сущности, жалели покладистую хозяйку, которая сквозь пальцы смотрела на все их проделки. Джек побаивался, что его, чего доброго, отведут в гимназию, и благоразумно умолчал о побеге; он сказал, что ему разрешили уйти, а он решил узнать про маму.
— Ее тут нет, господин Джек, — повторила Констан осторожно. — Я не знаю, должна ли я… — И вдруг в порыве откровенности прибавила: — Э, куда ни шло! Какое мы имеем право скрывать от ребенка, где его мать?
И тут она рассказала Джеку, что ее госпожа поселилась в окрестностях Парижа, в селении Этьоль. Чтобы удержать название в памяти, ребенок несколько раз повторил про себя: «Этьоль… Этьоль…»
— А далеко это? — спросил он с деланной небрежностью.
— Да уж не меньше восьми миль, — отозвался Огюстен.
Но пикардийка, которая когда-то жила неподалеку от Корбейля, заявила, что он ошибается. Потом долго спорили, по какой дороге идти в Этьоль, и Джек жадно вслушивался, ибо он уже твердо решил, что проделает это длинное путешествие пешком. Идти надо было через Берси, Шарантон, Вильнёв-Сен-Жорж; там следовало повернуть направо и, оставив в стороне Лионскую дорогу, двигаться на Корбейль, вдоль Сены, мимо Сенарского леса, до самого Этьоля.
— Да, да… — говорила Констан. — Госпожа де Баранси живет возле самого леса… Такой славный домик с латинской надписью на
Джек навострил уши, стараясь удержать в памяти все эти названия, и в первую очередь название того места, через которое он должен был пройти, выйдя из Парижа, — «Берси» — и того, куда он направлялся, — «Этьоль». Они казались ему двумя светящимися точками, между которыми пролегал долгий, мрачный и полный опасностей путь.
Расстояние его не страшило. «Я буду идти всю ночь, — решил он. — Хоть я еще и маленький, но до утра как-нибудь одолею эти восемь миль». А вслух сказал:
— Ну, я пошел… Пора в гимназию…
Ему хотелось еще кое о чем спросить, и вопрос этот жег ему губы. Неужели д'Аржантон тоже в Этьоле? Неужто и там между ним и матерью будет этот противный человек?.. Но у него не хватило духа спросить об этом камеристку. Многого еще не понимая, он смутно чувствовал, что прикоснется к тому, что было самым недостойным в жизни его матери, и промолчал.
— Ну что ж, прощайте, господин Джек!
Служанки расцеловали его, кучер изо всех сил стиснул ему руку, и мальчик вновь оказался в передней. Аукцион закончился, все, толкая друг друга, устремились к выходу: оценщик уходил вместе с помощником, грузчики — овернцы, переругиваясь, выносили мебель. Уже не задерживаясь среди мерзости запустения, воцарившейся в этом гнезде, в этом жилище авантюристки, где он надеялся найти приют и которое растащили теперь по частям в разные концы города, покинутый, очутившийся на улице ребенок пустился в далекий путь, чтобы разыскать единственную свою защитницу.
Берси!
Джек припомнил, что он уже был там совсем недавно, когда они вместе с Моронвалем разыскивали Маду. Дорога туда простая, нужно только дойти до Сены, а потом двигаться вдоль берега, вверх по реке. Это, конечно, далеко, очень далеко! Но боязнь опять попасть в руки мулата гнала его вперед. Он поминутно чего-то пугался и все время ускорял шаги. То ему чудилась широкополая шляпа Моронваля и ее тень, пробегавшая по стене, то ему мерещилось, будто кто-то гонится за ним и вот-вот настигнет. Испытующие взгляды блюстителей порядка повергали его в трепет. В многоголосом шуме столицы, в стуке катившихся экипажей, в разговорах прохожих, в прерывистом дыхании громадного неутомимого города он, казалось, все время слышал тысячу раз повторенный крик: «Держи его!.. Держи его!..» Чтобы избавиться от наваждения, он спустился по откосу и во всю прыть побежал по узкой и чистой улице вдоль самой воды.
День угасал. Взбухшая, желтая от частых дождей река тяжело и глухо ударяла о мостовые быки, где блестели большие железные кольца. Подул ветер и словно разогнал последние лучи заката. Вокруг царила суета, неизменно сопутствующая в Париже тому часу, когда угасает наполненный торопливой деятельностью день. Женщины шли от плотомоен, нагруженные узлами мокрого белья, и вся их одежда была в темных пятнах от воды, которая быстро пропитывает дешевые ткани. Рыболовы возвращались восвояси с удочками и корзинками и задевали ими лошадей, которых гнали с водопоя. Землекопы толпились у будок, где им платят за работу. И все те, кого кормит река, — матросы, сутулые грузчики в шерстяных шапках с толстой прокладкой — куда-то шли вдоль берега, и тут же, вперемежку с ними, сновали люди совсем иного пошиба, подозрительные и страшные, речные бродяги, мелкие жулики, ищущие поживы на берегу, «пираты» Сены, способные вытащить вас из воды за пятнадцать франков и снова швырнуть туда за сто су. Время от времени кто-нибудь из них оборачивался и смотрел вслед мальчику в школьной форме, который куда-то бежал сломя голову и казался особенно крошечным на фоне грандиозного пейзажа, открывающегося с берегов Сены.