Джентльмен Джек в России. Невероятное путешествие Анны Листер
Шрифт:
Хозяйка вынесла англичанкам ужин: жареных рябчиков, клеклый хлеб и жирное масло, толстые блины с деревянной плошкой глянцевитого варенья. Потом, цокая тапками и языком, предложила деликатесы. Сказала: kn"ackebr"od. Жесткое неподатливое слово клацало на зубах, как ее твердые дырявые буро-ржаные лепешки. С ними могли справиться лишь гранитные челюсти героев Калевалы. Но их потомки с аппетитом хрумкали каменные хлебцы, полагая, что они отлично чистят зубы, укрепляют желудок и кость.
Сало – Хямеенкюля – Бьорсбег – Кыркстад – Боллстад – Гран – приноравливая карандаш к ритму дорожной болтанки, Анна скрупулезно, по часам, отмечала время в пути и просвистевшие за окном версты. Она часто открывала дверцу экипажа, вглядывалась в даль. Но скупая финская природа, кажется, уже израсходовала весь свой запас красоты и шарма: «Натура сих мест небогата,
Наконец в 14 часов 22 минуты мисс Листер и мисс Уокер, миновав пестрый шлагбаум, въехали в Гельсингфорс. Свежий, вычищенный, холеный, он был похож на юного чиновника, со взбитыми по моде локонами и бачками, в дорогом мундире и начищенных сапогах. Он умело делал фрунт – красиво тянулся классическими колоннадами, башнями и куполами, весь в ампирном легком лепном шитье, весь в орлах и листьях аканфа. Его шлагбаумы были его шпагами, фронтоны домов – треуголками, молодая свежая зелень – выпушками мундира. Приветливый и услужливый, «рад стараться» да «будет исполнено» – юноша Гельсингфорс был любимцем царя и недавно получил повышение – стал новой столицей Финляндского княжества. «Милый, очаровательный, красивый город» – таким его увидела Листер.
В Доме собраний, стоявшем у набережной, подруги взяли две комнатки для себя и каморку для прислуги: «Сразу же заселились, вполне уютно, хотя и на третьем этаже. Заказали обед на 18:30. И в 16:10 вышли с Энн на прогулку». Вернее, промаршировали – прямиком в Ботанический сад, новое финляндское чудо.
Гельсингфорс. Гравюра Д. де Тейлора, 1882 г.
Symphoricarpos racemosus (снежноягодник), viburnum lentago (рябина), lonicera caprifolia (жимолость), populus canescens (тополь сереющий), delphinium (шпорник), lythrum (дербенник). Листер крутилась в полузабытьи по тропинкам, читала этикетки и писала, писала, переводя на засушенную ботаническую латынь пышную жизнь юного сада. Она улыбалась своим великим ученым мыслям и бубнила под нос: «Да, определенно… определенно нужно запомнить эти изгороди из пихты и выстроить в Шибдене. Они будут хорошо смотреться. Определенно. И еще, пожалуй, флоксы, огуречник. Холодов не боятся. Значит, и в моем саду приживутся… Однако похолодало. Какой сильный ветер. Энн, тебе не дует… Что-что?»
Листер пробудилась, осмотрелась – Энн была далеко. Уже полчаса она обреченно и бессмысленно петляла по дорожкам, не зная, чем себя занять: в полубезумной беседе супруги со своим ученым двойником она была лишней. Листер окликнула подругу, нервно щелкнула крышкой часов: «Уже 17:45. Пора!» И замаршировала к выходу – Энн послушно засеменила следом, сутулясь, кутаясь от ветра, прилаживая бальные шажки к полувоенной поступи подруги.
Через семь минут были на Сенатской площади, изящнейшем творении зодчего Карла Энгеля. Слева – здание университета. Справа – Сената. В центре – стройный высокий красавец, Николаевский собор. Листер обошла его пару раз, заглянула внутрь, про себя похвалила архитектора и вечером записала: «Церковь красивая, новая и, кажется, еще не закончена, в плане – греческий крест с четырьмя портиками коринфского ордера». Путешествуя по России, она много раз вспоминала этого энгелевского тоннягу, стройного юнца в аккуратном александровском мундире.
На следующий день утром отправились на пароме в Свеаборг [3] . Но ничего особенного там не увидели – всего лишь ухоженная крепость, с фортами, пушечками и пустынным плацем. Была в ней какая-то милая кукольность, будто строили ее для игр балованного мальчишки – картонные стены разукрасили под камень, натянули флажок на леску от удочки, расставили оловянных солдатиков, у мортир разбросали орехи, замаскированные под ядра.
Вернувшись в Гельсингфорс, перекусили, зашли в Сенатскую библиотеку, побродили по обсерватории: «Предметов не так много, к тому же мы не смогли попасть в башню и на крышу обсерватории, но походили вокруг нее».
3
Сейчас Суоменлинна.
Музею
4
Орлан-белохвост, белая сова, обыкновенная иволга (лат.).
Перед сном Листер читала учебник грамматики, Энн тихонько скучала.
Рано утром 13 сентября они покинули дремавший в синеватой мгле Гельсингфорс. Было еще слишком рано для молитв и чтения. Энн спала как дитя. Анна думала – и ее предутренние прозрачные усыпляющие мысли качались в такт экипажу. Она вспомнила, как неспешный паром «Лентяй», покачиваясь и приплясывая, вез их по гавани в Свеаборг. К ним подсел какой-то морской офицер, разговорились. Оказалось, он служил в американском Галифаксе и, узнав, что она из Галифакса британского, стал ее расспрашивать, и она нехотя ему отвечала – про ветры и холмы, каменные дома и нарядную готику, про Шибден и сад, а сама водила, водила глазами по тусклому просаленному серебру его мундирного воротника – шитые лозы, петли, канаты извивались, сплетались змейками и тянулись, тянулись по бесконечному темному казенному сукну, куда-то вдаль, в холодную предвечернюю муть, обращались в извилистые тропинки: петля – Выборг, петля, поворот – Москва и Нижний, серебром отсвечивала замерзшая Волга, и снова петля – Астрахань, и еще где-то там, в гуще шитых искристым снегом неуютных неведомых сумерек, извивались и петляли дорожки Кавказа, Тебриза, Багдада…
И снова усыпляющая тяжелая тишина, продрогшие тусклые поля, набухавшее дождем свинцовое небо, разломанные, разбитые временем гранитные истуканы скал. Лишь изредка природа улыбалась – бледно-золотыми цветами, брусничными точками домиков, алыми задами круглых крестьянок, сосредоточенно собиравших карминные ягоды у дороги. Экипаж качался и шелестел, тихо и гладко, по извилистому в сон клонившему шоссе, туда, где длинная тоскливая нота пейзажа сливалась со свистящей грифельной линией горизонта. Анне мерещились шепотливые шорохи, тишина присмиревшей травы.
Вдруг тряска, ржание, цокот – острые звуки разлетелись о каменную брусчатку. Ямщик осадил лошадей, коляска встала: «Пр-р-р-риехали». Листер схватила дремавший возле путеводитель, нацелилась пальцем в середину страницы – это Борго [5] . И тут под самой дверцей кто-то застонал и заскребся, сухо залепетал надтреснутым голоском, застучал все сильнее, выше, выше по дверце коляски – и в приоткрытое окно вдруг ворвалась чья-то огромная в серых мозолях, в запекшихся бурых рубцах рука, затряслась жалостливо и зло, и сиплый голосок завел монотонную, давно выученную скороговорку, смысл которой Листер отлично поняла. Она вытолкнула руку, распахнула дверцу и вышагнула из экипажа. Перед ней убедительно дрожал, сгибаясь до самой земли, весь в изорванном пахучем грязном рубище, в ветхих лаптях, с торчащими наружу страшными распухшими пальцами, испитой клокастый старик-попрошайка. Первый на их пути.
5
Сейчас Порвоо.
Пока они мирно катили сюда по омытой дождями свежей Финляндии, Анна искала Россию. Высматривала бородатых крестьян, прислушивалась к округлой, прыгающей, словно по кочкам, речи – вдруг выскочит раскатистое русское слово. Всматривалась в круглых крепких селянок, в их новенькие крашеные домики. Даже пробовала коваными подошвами гравий ровных дорог – но ничего, ни одного русского признака. И вот здесь, в Борго, Россия сама ей явилась, во всем своем живописном нищенском великолепии, с вытянутой одутловатой умоляющей рукой. Здесь проходила настоящая граница – и бродяга был ее стражником.